Рассказ
         Страшная весть разнеслась по всей Украине в июле l919 года. Батько Боженко, командир Таращанской бригады, один из организаторов 1 - й Украинской армии, был отравлен. Батько Боженко - любимый друг и боевой товарищ легендарного Щорса, отец, "папаша", как прозвал его народ по заслугам, потому что был он действительно истинным отцом своим бойцам, - батько Боженко справлен, но еще живет.
         Потрясенные этой вестью, люди, самые близкие ему, хоть и думали о том, чтобы поймать убийцу, но даже эту неизбежную первую мысль вытесняли оглушающая скорбь и ослепляющий гнев.
         За ночь перебывал в квартире батьки чуть ли не весь полк. Командир Кабула находился в Изяславле, и Калинин телеграфировал ему, что батыко серьезно заболел. Он сообщил об этом и Щорсу в Житомир, прося его, если возможно, приехать. Щорс отвечал, что положение в Житомире напряженное, но он постарается выехать.
         Калинин принял на себя командование бригадой по заранее условленному, на случай болезни или смерти Боженко, плану, строго приказав всем, знающим истинную причину болезни батьки, не разглашать ее до приезда Щорса.
         Щорсу Калинин сообщил шифровкой, что батько отравлен, что он потерял дар речи и положение безнадежное. Он просил Щорса захватить с собой лучших врачей для консилиума.
         К утру батько, намученный болью, забылся И уснул. Но вдруг, потревоженный скрипом дверей, проснулся и поманил к себе Калинина.
         - Я, видать, помру, - сказал он, - отвези меня к Щорсу в Житомир.
         - Хорошо, - сказал Калинин, радуясь, что батько, наконец, заговорил.
         - Слухай сюды, - притянул батько Калинина слабой рукой, - хочу я бачиты Кабулу. Написав?
         - Написал, - ответил Калинин.
         А потом батько, как бы вспоминая что - то важное, задумался.
         - Цей французский коньяк, ще з Шепетивки, - сказал он, - вылейте увесь.
         Кабула примчался и привез с собой изяславльского доктора, который, выслушав и осмотрев батьку, сказал, что есть еще надежда: организм невероятно крепок, да и яд был подмешан, очевидно, не в смертельной дозе, что определить, каким именно ядом был отравлен батыко, нельзя, потому что коньяк вылился из бутылки в суматохе; но яд был, вероятно, очень силен, возить человека в таком состоянии куда бы то ни было - сумасшествие. Нужен покой и уход. Пока давать пить только молоко и лучше всего кислое, а дня через два будет видно: если батько не умрет, - значит, организм победил. Организм у старика невероятно крепок и устойчив.
         Но батько требовал наперекор всем уговорам, чтобы его немедленно везли в Житомир, "до Щорса".
         - Щорс сам сюда приедет, - уверяли его Калинин и Кабула.
         - Ему нельзя, я знаю! - твердил батько. - Хочу банить Николая, грузите меня в поезд и везите до Щорса, бо я ж знаю, що вмираю.
         И пришлось послушаться батьки: Щорс передал из Житомира, что может выехать только завтра.
         - Везите батьку в Бердичев, а я выеду вам навстречу и, может быть, застану его живого и поговорю с ним.
         Калинин и Кабула бросили скорбный жребий: кому из них сопровождать батьку, а кому оставаться с войсками. Жребий оставаться вытянул Калинин, ехать с батькой - Кабула.
         Батьку положили на сделанные из пик и бурок носилки и понесли на вокзал. Несли его бойцы, и весь полк, пеший и конный, и артиллерия следовали за ним, но на расстоянии, чтобы не создавать впечатления похорон.
         А прибыв на вокзал, выстроились и салютовали батьке.
         И плакали все бойцы поголовно, чувствуя, что батько отправляется в смертную дорогу, хоть и старался он держаться бодро: несколько раз приподнимался, грозил кому - то рукой и проклиная врагов и снова обессиленный падал на свое ложе из пик и бурак.
         Когда приподнимался Боженко на своих носилках, Кабула, ехавший рядом, взмахивал саблей, и бойцы останавливались, прислушиваясь, что скажет батько:
         - Проклинаю того проклятого нашего ворога, что губит свободу и бьет, подлец, нас в спину, что не имеет стать перед нами лицом, чтобы мы его не заплевали пулями, чтоб не порубили мы его образины! Проклинаю зраду! - кричал батько и грозился врагу кулаком. - Завещаю вам, бойцы, довести бой до конца, до победы и помнить меня, как я водил вас, хоть и не довел вас... аж за Карпаты! Ну, если б остался жив, то довел бы я вас до Венгрии!...
         Батько уже бредил, забывая о том, ЧТО было сейчас, и путая прошлое с настоящим. Но вдруг прояснялось перед ним настоящее, и он опять приподнимался на носилках и кричал:
         - Кто сказал, что мы окружены? Неправда! Кто сказал, что не вырваться нам и пропасть? Брехня! Мы окружим и задушим его в боевом зажатии! Задушите его, врага, своими руками, бойцы! Задавите вы мне того гада, что все вьется под ногами! Растопчите его!
         Бейте его! До бою!... До бою!... Бейте его! Рубайте его на капусту! - . кричал батько. И Кабула, подъезжая к нему, просил: - Заспокойтесь, батько, заспокойтесь! Все мы дробим и вам доложим завтра, а сегодня лягайте. Не тревожьтесь. Це ж я, Кабула, кажу вам, Василий Назарович.
         Батько смотрел на Кабулу долгим, почти обезумевшим от напряжения взглядом и говорил:
         - Зроби меня так, як я казав, Кабула...
         - Зроблю! - отвечал Кабула.
         И батько падал на носилки. И бойцы несли его дальше.
         Так до самой станции несли бойцы Боженко, и скоро нагнали их все, кто хотел сопровождать батьку, весь полк. И все - и кавалерия и артиллерия - слушали прощальные речи, последние завещания легендарного своего командира.
         Поезд с больным батькой Боженко подходил к станции Бердичав. Во все время пути батько находился в полусознательном состояния я изредка стонал. И тогда в этих стонах для Кабулы и прочих различимы были скорее проклятья чем жалобы. Это были не человеческие, но львиные стоны и жалобы. Кабула не знал до сих пор, что такое нервы. Он не знал я того, что у него жалостливое сердце. Но при этих стонах батьки он познал впервые сострадание, разрядившееся беспредельным гневом: как, батьку, вот эту скалу, обошли так, что он стонет?!
         Щорс уже два часа дожидался поезда, везущего батьку, выехав навстречу из Житомира с четырьмя врачами, из которых двое были знаменитости, вызванные из Киева.
         Щорс ходил по платформе, заложив руки за спину, своей обычной легкой и бодрой походкой. По походке легко было угадать в нем морально ясного человека, с чрезвычайно развитым чувством ритма.
         Самая внешность Щорса: легкость движений, в которых сказывались кипучая энергия и прямота, смелость, и лицо его, с правильными, мягкими и вместе с тем строгими чертами - прямой нос, глаза с широким и ясным разрезом, волевые губы и подбородок - все в нем свидетельствовало о воле и той легкости, с которой он шел к ее исполнению.
         Трудно было отвести от него взгляд: он притягивал к себе обаянием своей личности.
         И два киевских профессора, прохаживаясь с ним по перрону и разглядывая с любопытством знаменитого бойца Украинской Красной армии, о котором слышали они столько легенд, никак не могли представить себе, что этот культурнейший человек еще два года назад был простым военным фельдшером и прапорщиком.
         - Совсем непохож он на рубаку, - говорил один из них, Полторацкий, когда Щорс, услышав звонки, отошел, чтобы посмотреть, не приближается ли поезд с умирающим другом.
         - Поезд батьки Боженко подходит, товарищ комдив! - крикнул, подбегая, комендант станции.
         Щорс вдруг заволновался. Нервное возбуждение охватило его и передалось остальным. Он побледнел, лишь на щеках у него выступил яркий румянец. Брови его близко сошлись.
         - Ну, пойдем, - сказал Щорс, - батько приехал!
         Батько лежал в лазаретной качалке, поставленной посреди салон - вагона. Глаза его были полуоткрыты.
         Когда он пришел в сознание, его известили, что в Бердичеве ждет его Щорс и что поезд подходит к Бердичеву.
         Лицо батьки стало спокойным, не таким, как во время бреда. Но в этой успокоенности была, скорее, усталость: горькая и жесткая складка залегла между бровями, щеки страшно осунулись.
         Так он лежал, не закрывая глаз, почти не мигая, все эти полчаса.
         Когда поезд стал тормозить и остановился, лицо батьки вновь стало оживать, опять приобрело волевые черты, он с усилием кашлянул и взглядом потребовал, чтобы утерли ему губы. Он даже высвободил руку и попытался сам отереть вспотевшее лицо.
         Кабула помочил полотенце в воде и освежил больному лицо. Батько благодарно посмотрел на него, но ничего не сказал: он, видимо, берег силы для Щорса. А говорить ему было очень трудно.
         Поезд дрогнул и остановился.
         Щорс шел скорыми шагами вдоль состава. Он издали увидал вышедшего на ступеньки вагона Кабулу, махавшего ему рукой. Щорс вспрыгнул на ступеньки, не дождавшись остановки поезда, и вошел в вагон, оставив врачей и на минуту даже позабыв о них.
         Батько, увидев входящего Щорса, повернулся к нему и сделал попытку приподняться на локте, но Щорс, подходя, махнул ему рукой. Кабула быстро подошел к батьке, чтобы помочь ему повернуться к Щорсу.
         - Здравствуй, Василий Назарович, дорогой!
         - Здорово, браток! Здорово, Микола! Старик крепко, как только мог, поцеловал Щорса, прижав его к себе слабой рукой.
         - Ну, как ты? Не журясь, будем жить мы с тобой! Я тебя подниму на ноги.
         - Задави ты тую гидоту, Микола! Задави! - сказал батько и замолк, любовно оглядывая стройного Щорса, присевшего возле него на табурет. - Гинеральное давай! - сказал он тихо, как будто передавая последнюю свою мечту.
         - Дадим! - сказал Щорс. - А сейчас давай устроим генеральное твоей болезни. Я привез докторов для консилиума.
         Батько махнул рукой:
         - Вези меня, Микола, до себе, до Житомира, бо не хочу я вмерты в дорози, там я буду вмираты!
         Щорс вдруг понял со всею ясностью безнадежность положения больного.
         В первый момент он принял весть об отравлении Боженко во всей ее жестокости и непоправимости. Но, с тех пор как узнал, что батько живет, говорит и что он едет к нему, хоть больной, хоть и в смертельной опасности, надежда на лучший исход постепенно стала овладевать им.
         Сейчас не только потому, что батько с недоверием отнесся к его надежде, а по взгляду батьки Щорс понял, что врачи уже ненужны.
         Хоть батько еще не был трупом, но функции живого тела постепенно прекращались, билось лишь неумолчное, грозное, гневное сердце, и дышали огромные богатырские меха легких, которым мог бы позавидовать Щорс, чьи легкие истачивал, сжигал туберкулез.
         - Ну, едем! - сказал Щорс. - Отвезу тебя к себе, Василий Назарович, отвезу тебя в Житомир.
         "Спасибо за честь", - хотелось сказать ему, но он не оказал этого, чтобы не подчеркивать того, что было так скорбно.
         - Спасибо! - сказал батько.
         Щорс кивнул головой Кабуле, и тот вышел, чтобы дать сигнал к отправлению. Он пригласил врачей, дожидавшихся, когда их попросят зайти в вагон к умирающему.
         Боженко заметил вошедших и спросил Щорса:
         - Дохтура?
         - Да, - сказал Щорс. - Может, все - таки они осмотрят тебя?
         Но батько махнул рукой и потерял сознание.
         Врачи ушли. В салон - вагоне, чтобы не утомлять батьку, остались лишь Щорс, Кабула, Полторацкий да санитар.
         Батько открыл глаза, глубоко выдохнул воздух и сразу обратился к Щорсу, как будто во время обморока преодолевал какие - то препятствия, и, наконец, вырвался к нему:
         - Расскажи, Микола, мини, як на фронте я де буде гинеральное сражение?
         И Щорс, не впадая в тон няньки или сиделки у постели умирающего, но тем обычным тонам, каким всегда советовался с боевым товарищем о своих замыслах, рассказал ему о положении.
         Вдруг батько с силою приподнялся в постели, лицо его стало грозным, и он прокричал:
         - Теперь... слухай сюды, Микола!... Не перебивай! Зроби так, як я скажу...
         Кабула подбежал я вместе с санитаром поддержал батьку под руки и подсунул ему подушку, почувствовав вдруг, что батько умирает и это его последняя речь, во время которой он не хочет лежать.
         - Поховай меня в Житомири на бульваре... де той Пушкин!
         Батько остановился, устав от напряжения. Полторацкий поднес ему какую - то микстуру, но батько отстранил ее и продолжал:
         - ... Той великий поэт... от там на плащи... там! Придут тын поляки - собаки... а завтра ж придут и выкинуть меня з могилы... будут знущаться з мого трупу... Нехай!... Побачуть люди, уси побачут и заплачут... бо им буде жаль з того знущения. И пидуть коны рантом уси, и твои бойцы ударять, Микола, з усей силы и разибьют того поляка насмерть, бо того знущения не стерпит никто... Ото ж я и мертвый згожуся до бою!... А салюту из давай... В бий!
         Он посмотрел темнеющим взором на Щорса и пал на его руки, выпрямляясь и задыхаясь в агонии.
         И Кабула со страхом прислушивался к хрипению в батькиной груди, с ужасом думая, что вот - вот он услышит опять нечленораздельный, нечеловеческий стон, похожий на львиный рык.
         Но батька затих - тело его распрямилось и стало длиннее, гораздо длиннее обычного, как показалось Кабуле.
         - Смерть! - сказал Щорс. - Прощай, батька.
         Полторацкий, отвернувшись, заплакал.
         Заплакал и Кабула. У Щорса тоже, сверкнув, покатилась по щекам слеза. А поезд мчался к Житомиру.
         Кусок сердца вырвала у Щорса эта смерть, и боль в нем осталась.
         ... Траурные трубы протрубили по Житомиру о смерти батьки. Но не мертвый, хоть и бездыханный, подъехал он к нему. Положенный! на лафет, проехал он по улицам, как орудие боя, как знамя, нужное в бою.
         И встретившие я сопровождавшие его богунцы, щорсовцы, курсанты и новгородсеверцы шли сурово и торжественно под штыками, и звякнули прикладами о мостовую, и стали на караул, когда остановился траурный лафет на Пушкинском бульваре.
         И вышел Щорс вперед, и сам склонил над батькой боевое богунское красное знамя, данное некогда еще Богунской бригаде от ВУЦИК тогда еще, когда в бригаде состоял и Таращанский полк и его полковым командиром был преславный боец батько Боженко.
         Поклонился тем знаменем Щорс батьке в прощальном поклоне и сказал:
         - Товарищи бойцы, славные богунцы, таращанцы и новгорадсеверцы! Потеряли мы в борьбе с контрреволюцией одного из славных товарищей, знаменитого командира. Слышите вы за Житомиром канонаду? Слышите, как ломится в наши двери враг? Он знает также, проклятый, кого мы сейчас хороним! Он знает, что здесь на время задержались мы, чтобы отдать честь боевому командиру! Так знайте же завещание батьки: "Не отдавайте мне почета пустым салютом, а отдайте мне почет боевым салютам, "из четырех, как из двенадцати", - так, чтобы вырвали те снаряды из рядов врага клочья подлого мяса, чтобы меньше на сотню стало тех подлых изменников от одного салюта!" Так просил нас батько - не тратить ни одного патрона, ни одного снаряда в воздух, салютуя ему на прощанье, а прямо в сердце врага направить тот салют. Выполним, товарищи, этот завет бойца.
         Многое хочется сказать об этом человеке, но нет времени у нас на то, и, может. мы, когда отвоюемся а может, те, кого здесь нет, но кто знал батьку, как мы, его верные таращанцы, те, кто уцелеет в бою, расскажут о нем все, что хочется сейчас нам сказать здесь. Слушайте вы, весь народ украинский! Мы, уходящие в бой, полные мести за эту потерю, может, не вернемся, так слушайте же вы и передайте от поколения к поколению завет бойца: "И бездыханный хочу принимать участие в сражении за свободу народа и буду в бою с вами и мертвый". А теперь, товарищи, пока будут опускать гроб в могилу, с траурным маршем вперед... на врага, до полной победы! За мною! Прощай, батько! Не прошу тебя мирно лежать: все равно ты окажешься с нами в бою.
         И заиграли трубы таращанцев, соединившись с трубами богунцев.
         И под звуки тех труб пошли в бой богунцы и новгорадсеверцы, ведомые самим Щорсом.
         А между тем Кабула осторожно опускал на веревках красный гроб батьки, как ящик с динамитом, в землю и зарывал его рядом с памятником великому поэту, как и батько, павшему от руки предателя, рядом с Пушкиным, повернутым к батькиной могиле кудрявой головой.
         Опускал Кабула тот гроб и не плакал: он слышал последние слова батьки и знал, что сбудутся эти слова.
         Его привычное к бою ухо улавливало по долетающим звукам бой за Житомиром и то, что приближается бой. Нет, не улежит батько долго в земле, а, как сказал он в последней пророческой речи своей, встанет, чтоб биться и после смерти с врагом.
         Выроют его из земли, ну и рубанет же их батько, хоть мертвый, так, что попадают сотни трупов!
         А сам он не смел долее оставаться: имел приказ Щорса немедленно отправиться к полку и повернуть его в тыл неприятелю, на Новоград - Волынский. Уже дал распоряжение Кабула своему помощнику соединиться с полком Калинина и двинуть между речками Смолкою и Случью на Рогачев, чтобы придти на помощь окруженному неприятелем Житомиру.
         Нет, не плакал Кабула над батькиной могилой! И тот львиный рев, что остался в его ушах, возрастал в его груди в непреодолимый гнев. Трудно было ехать Кабуле в вагоне, слыша отдаленный, приближающийся к Житомиру грохот боя, но не имел он права вернуться и в него ввязаться. Поседели виски Кабулы от этого гнева, и скрутил Кабула плеть из воловьих жил так, что разорвалась, распалась она на куски.
         И принялся точить на оселке саблю.
         Посходились к нему и другие, ехавшие с ним в вагоне бойцы и тоже принялись точить сабли: "Ой, жив, он жив, он жив, он жив!" - высвистывали сабли. И знал Кабула, что батько жив - не умер и заговорит его душа гневными, беспощадными боями с отравившим его врагом.
         "Ой, жив, я жив, не згинув, жив!..." - пела уже десятая сабля бойца на кабулином оселке, и оселок смыливался от того усердия, как мыло.
         ... А Щорс ворвался клином в неприятельские цепи и, разломив строй врага неистовым ударом надвое, зашел ему в тыл. Он развернулся на обе стороны, как в кавалерийском рейде, хоть у него не было здесь кавалерии, за исключением дивизионной разведки, оставленной на всякий случай на фланге, чтоб прикрывать артиллерию.
         Но инерция бешенства поляков, рвавшихся уже два дня к Житомиру и узнавших о трауре в городе, была такова, что не успел еще Щорс ударить в спину неприятельской пехоте, а уже кавалерия поляков ворвалась в город и стала искать "могилу красного вождя".
         "... Повернулся батько в гробу и сказал из - под земли:
         - А ну ж, подойдите, проклятые собаки, погляжу я на вас мертвыми очами!... А ну ж, приподымите мне веки!..."
         Не батько повернулся в гробу, а вытряхнули его подлые осквернители из гроба: еще не успел и уснуть он как следует в смерти.
         И пикой пробили ему мертвые глаза, и привязали арканом за шею, и оторвали ему голову, волоча геройское тело по Житомиру, и забросили его знаменитую голову в бездонный колодезь, а тело изрубили на куски и растащили по всему городу на пиках: там лежала рука, там нога, и казалось, боялись враги, что срастутся богатырские члены, и все охотились за ними польские всадники, будто с одним только мертвым Боженко примчались они сражаться.
         О если бы задержался на тот час Кабула и увидел бы он это надругательство проклятой шляхты над героем, один на один вступил бы он в сражение с целым конным полком и немало голов отделил бы наточенной до искры саблей!
         Но хоть и не видел этого Кабула, мчавшийся к своему полку, а чуяло его сердце, что мертвый батько где-то один воюет. И точил он саблю и клялся, что нарубит он мелкой капусты из панских плеч с золотыми погонами.
         - Пошинкую в капусту я эту шляхту! - приговаривал он, выглядывая в окошко и грозясь лихими бровями в сторону оставленного Житомира.
         Но клялся в этом не только Кабула: все житомирские жители, видевшие издевательства над свежей могилой бойца, клялись вступить в ряды красных войск, как только те вернутся.
         Послали рабочие свою делегацию к Щорсу, чтобы отыскали его и сказали о том, что делается в Житомире. Но Щорс знал и без делегации, что делается в Житомире, и приказал он своей артиллерии вместе с кавалерийской разведкой прорваться к Житомиру и ударить вдоль улицы на картечь.
         Попадали паны, как груши, на землю, когда, завидев въезжавшую в город артиллерию, понеслись от нее вдоль улиц, и в какую улицу ни помчатся, там и наткнутся на жерла пушек. А щорсова разведка заехала с вокзала, и с гиком два взвода понеслись на поляков с тыла. И ни один не ушел живым, ни один из того конного уланского польского полка, что надругался над Боженко.
         А пока артиллерия громила польских улан, Щорс разгромил штыковым ударом петлюровскую пехоту. И кричали петлюровцы, как лисы, попавшие в тенета, запутавшись среди ночи и не разбирая, где свои, где чужие. Зато красные бойцы не ошиблись, и особенно беспощадно работали штыком щорсовы курсанты, впервые за трехмесячное учение выпущенные Щорсом в бой.
         И на рассвете стоял Щорс над разрытой батькиной могилой возле памятника Пушкину на бульваре и говорил бойцам:
         - Что ж, правду оказал батько, не уложилось ему в могиле и мертвый пошел воевать он, как полагается герою... Не вернутся сюда больше паны, и никогда не уступим мы их мольбе о пощаде!
         И в тот же день набрал Щорс в Житомире новый батальон из добровольцев. И много было в том батальоне бородачей - рабочих и кустарей. Множество женщин предложило ему свои услуги для медицинского обслуживания, для хозяйственных и культурных нужд дивизии. Целая группа актеров отдала себя в распоряжение дивизии, чтобы выступать где угодно на фронте перед красными бойцами.
         Так батько Боженко набирал добровольцев в Красную Армию, деятельный и после смерти. Нет, не умер батько Боженко!

         Рассказ напечатан в журнале "Смена" №334, Октябрь 1940 г.