Все о чем хочу здесь рассказать, я пережил, перенес, перемучился: испытывал жуткий голод, холод, издевательства, побои, видел смерть тысяч мучеников фашистского концлагеря в Шепетовке.
         Друзья по санчасти, находясь ежедневно под угрозой смерти, думали всегда только о побеге, чтобы на воле отомстить фашистам за все перенесенные ими муки и страдания.
         Летом и осенью 1941 года в тяжелые, страшные дни для нашей страны, многие советские люди в неравной кровавой борьбе оказались захваченными в плен немецкими войсками. Одним из них был и я.
         Все, что сохранилось в моей памяти после пережитого, я правдиво и искренне постараюсь здесь описать.

         Наша 44-я горнострелковая дивизия дислоцировалась в Станиславской области, в Карпатах. А 12-й отдельный батальон связи, куда я в марте 1941 года прибыл из Киева, размещался на окраине городка Болехов, в невзрачном двухэтажном здании. А мой первый взвод телефонно-кабельной роты размещался в небольшом помещении, оборудованном двухэтажными деревянными нарами.
         Болехов - небольшой городок, уютно расположившийся у подножья Карпатских гор, очень зеленый, весной весь утопающий в цветах, как бы призывающий своих жителей к веселью и радости. Богато жили здесь люди. Вокруг города раскинулись пастбища, и это давало возможность жителям держать крупный рогатый скот.

         Полки нашей дивизии учились воевать в трудных условиях горно-лесистой местности.
         В субботу 21 июня 1941 г. после обеда взвод, как обычно перед выходным днём, на занятия не пошёл. Красноармейцы отдыхали, приводили себя в порядок. Вечером я планировал встретиться со своим товарищем - Горячевым Иваном Алексеевичем, который служил в автобате. С ним вместе мы работали еще до призыва в армию в Мичуринском районе, а потом вместе служили в Киеве. Поговорить с ним было о чем: о скорой демобилизации, о семьях, о предстоящей поездке в Ленинградский институт на заочную сессию.

         Субботний вечер был исключительно хорош. Тишь необыкновенная, даже всегда трепещущие листья осины замерли. От цветущих лип пахнет медом, а из садов - как будто ранними яблоками. В воздухе витают ароматы любви и спокойствия. В Карпатских горах прячутся последние лучи солнца. Темнеет.
         Во дворе между двух лип повесили белое полотно, и механик закрутил ручку аппарата. На экране завязался рукопашный бой. Конница идет в атаку, громя и преследуя белых. Мы смотрим кино про гражданскую войну. Конец картины - белые разбиты, красноармейцы веселятся.
         Но почему-то подумалось о том, что неслучайно за последние дни участились ночные тревоги, что старшина получил новое обмундирование на роту, а в казарме появились каски и противогазы. Чаще заглядывать к нам стал командир батальона капитан Камелев, начальник штаба капитан Сокальчук. Как-то в столовой мы видели и командира дивизии генерал-майора Ткаченко, заходил он и в казарму, был весел, разговорчив.
         Наш командир роты ст. лейтенант Осадчий недавно принес черную папку и приказал мне написать именной список роты и оформить медальоны. Сердце у меня ёкнуло, стало не по себе, когда я начать оформлять медальон на себя.
         Все это не проходило мимо красноармейцев, мы все это видели, мы все понимали. Теперь чаще можно было застать красноармейцев, потихоньку обсуждавших все эти события. Да еще и командир взвода лейтенант Филиппов все время стал повторять, что рядом венгерская граница и тут всегда нужна зоркость и боевая бдительность.
         После отбоя я заснул не сразу. Думал о том, что завтра напишу жене письмо, что скоро с ней увижусь, о том, что хороши Карпатские горы, и как хорошо живут гуцулы. А потом я заснул…

         Проснулся ночью. Разбудил увиденный страшный сон, заставивший сердце учащенно биться. Я перевернулся на другой бок, и уснул.

         Вновь проснулся от того, что дневальный по роте резко, громко, казалось, что изо всех сил кричал: "Боевая тревога! Боевая тревога!". Еще ничего толком не понимая, по привычке, все быстро одевались. Молчали.
         Через 2-3 минуты все были готовы. Наш командир роты старший лейтенант Осадчий коротко сказал, что на Советский союз напала фашистская Германия. Мы слушали молча, но глаза у ребят были тревожные. Кого-то знобило, кто-то без всякой надобности расправлял складки шинели, поправлял винтовку и другое нехитрое солдатское снаряжения. А в воздухе ревели, летя на восток, огромные самолеты с черными крестами. Их было много.
         Кончилась наша мирная жизнь, проклятый враг нарушил труд, счастье советского народа. Будь, ты, Гитлер, проклят. Нам здесь на границе выпала доля первыми сражаться с ордами Гитлера. Не видать им нашей священной земли, умрем, но врага не пропустим.

         В строю стояли недолго. Командиры с маленькими чемоданчиками в руках, внимательно проверили наше снаряжение, отдали последние приказания и - шагом марш, - в горы, к венгерской границе.
         Шли молча, только изредка был слышен чей-то кашель.
         Двигались на город Стрый. Впереди в бронемашине ехал комбат Камелев. В зависимости от обстановки в воздухе, он то ускорял, то замедлял скорость движения колонны. Было видно, как в деревнях и дачных местах бегают испуганные люди. Мы, военные, их успокаивали и просили не собираться группами.
         Недалеко от города Стрый, совсем близко от шоссе, на земле лежал и дымил сбитый фашистский самолёт. Пахло бензином, виднелась какая-то разбросанная одежда, а из обломков самолета торчали ноги. Стоявший здесь часовой, отгонял от обломков самолета любопытных, а у меня было очень большое желание увидеть этого зверя. В первый же час войны на советской земле был уничтожен фашистский стервятник.
         Над городом шёл воздушный бой. В небе висели купола раскрывшихся парашютов.
         Миновав мост через реку, повернули к местечку Сколе. И тут нас обстрелял фашистский стервятник. Мы бросились от дороги и легли на землю. Впервые я слышал свист и "чваканье" вражеских пуль, впивавшихся в землю вокруг меня. Так лежали мы, пока этот гад не улетел.
         Оборону мы заняли в районе села Тухля, расположенного в 15 км южнее Сколе. Было это в 6 часов утра на границе с Венгрией.

         Первое свое боевое задание я выполнял с каким-то восторгом и большим удовлетворением. Приказано мне было протянуть телефонную связь от противотанковой батареи к командному пункту дивизии. Линия должна была пройти сквозь насыпь железной дороги. Руками разгребал я камни и песок. Копал глубоко и быстро, и представлял себе, что делаю большое и важное дело, что это именно от меня зависит, пройдет ли враг на нашу землю.

         Два - три дня мы стояли на одном месте. Немецкие самолеты в горно-лесистой местности нас не видели и летели дальше на восток. Мадьяры в горы соваться боялись. Мы держали оборону. А потом наша дивизия из района Тухля снялась, и по горам начала движение на восток, поскольку продвижение фашистов в районе Львова грозило нам окружением.
         Мы двигались ускоренным маршем, днем и ночью. Часто над нами висела "рама" - немецкий самолет разведчик.
         В горах идти было тяжело, а когда начались дожди и дороги размокли, лошади окончательно встали. Мы впрягались вместо них, и вытягивали вверх машины, повозки с боевым имуществом. Небольшие привалы не восстанавливали истраченных сил, горячей пищи не было, питались лишь сухарями. Грязные, мокрые, исхудавшие, но были полны боевого духа. Только бы скорее выйти на равнину.
         Участились налеты бандитов, кулаков и бывших белых офицеров, появились случаи дезертирства из числа призванных с Западной Украины. Был случай, когда несколько пойманных дезертиров расстреляли.
         Как и мы, оброс и наш командир роты Осадчий, теперь можно было услышать от него и бранные слова.
         Вышли мы на город Калуш. [1] Он уже подвергался бомбежкам, горела школа, кое-где дорогу перебегали люди, ныряя в подвалы домов.

         Дорога на город Станислав [2] шла по широкой равнине. Вдоль дороги - поля пшеницы - колосья в человеческий рост.
         В одном из сел седой старик палит свой дом: "ни мне, ни ему - гаду". Кругом плач женщин, детей. Кто-то в горе и слезах спешит уйти на восток, но кто-то и радуется в ожидании скорого освобождения.
         Пустеют придорожные села, дымятся сожженные хаты, по улицам ходит осиротевшая скотина, лают собаки, в стаи сбились брошенные куры и гуси. А вдали уже был слышен гром артиллерии.
         Жуткая, смертельная картина - враг коварно и нагло лезет в чужой дом.

         В Станиславе горит элеватор, видны разбитые крыши домов, улицы засыпаны битым стеклом. Командование распорядилось хлеб из элеватора, чтобы он не попал врагу, раздать населению.
         Миновав Станислав, мы двинулись на Тарнополь. Бывало, что с чердаков домов нас встречали и провожали пулеметными очередями. Был случай, когда бандиты зарезали отставшего красноармейца.

         В районе Проскурова [3] чуть не попали в ловушку. Когда мы подходили к городу с запада, немцы вошли в него с востока. Ускоренным маршем мы ушли на юг.
         На старой польской границе мы перешли в контрнаступление и отбросили фашистов на несколько километров, но продержались недолго. [4]
         Страшные дни переживала наша страна, наш народ. Армия с боями отходила на восток, мирные жители, оставляя родные места, уходили вглубь страны.
         В Винницкой области случайно встретил на ДОПе [5] Горяева Ивана, он сказал, что лини фронта уже нет, немцы могут быть где угодно: слева, справа, сзади, и вообще, мы уже, может быть, находимся в окружении. Стало как-то страшно, по телу пробежала неприятная дрожь. Подумалось: как же с письмом к жене, которое я вчера написал? Дойдет теперь, оно, или не нет? А потом подумалось, что может быть все это неправда, и на душе стало полегче. Что будет - тому, видимо, и быть. Война есть война. Смерть за Родину - хорошая смерть. Но настроение все-таки этот разговор испортил.

         В боях за один населенный пункт один из наших полков, кажется 25-й, оказался в окружении. Связь с полком была потеряна. Немцы прорвались, и угроза окружения нависла уже над всей дивизией. Тогда все, от генерала до повара, все пошли в цепь. Я был вторым номером расчета станкового пулемета, первым номером за пулемет лег начальник штаба батальона связи капитан Сокальчук. Справа и слева окапывались красноармейцы, образуя редкую цепь.
         Мы ждали атаки фрицев. Страха не было, некогда было бояться. Делали все быстро. И только в голове была одна мысль - вот сейчас они полезут, мы их уничтожим, и дело кончится.
         Теперь, когда война позади, и те события остались в прошлом, я понимаю, как тогда нам повезло.
         Метрах в ста от нас стояла подбитая немецкая танкетка. Мало кто обращал на нее внимание. Все ждали боя.
         Часов в восемь утра на нас пошла густая цепь фрицев. Шли в полный рост. Уже были видны их лица, слышен их рев. И вот вдруг из танкетки застрочил пулемет. Бил он длинными очередями, бил и бил по наступающим фрицам. Застрочил наш пулемет, справа и слева захлопали выстрелы винтовок. Немцы залегли. Тогда пулемет из танкетки начал бить по одиночным целям. И в это время к нам на помощь подошел батальон нашего полка. Немцы не выдержали и стали удирать, а мы пошли в атаку.
         Как позже мы узнали, в этой танкетке лежал лейтенант Дырда из Киевского училища связи. Это он в упор вел огонь по наступавшим немцам. Вот он-то и решил исход боя, уничтожив десяток фашистов. За этот бой он был представлен к награде. [6]

         Хорошо помню переправу через Буг в районе Винницы. Она стала для нас и тяжелой, и опасной. Ветхая, наскоро сколоченная, она не могла пропустить огромную массу людей, машин, повозок, рвущихся на противоположный берег. Каждая часть стремилась переправиться быстрей, образовался затор, начался крик, ругань. И только выстрелы вверх смогли навести порядок.
         А немецкие самолеты с бреющего полета зверски расстреливали переправу…
         К вечеру с большим трудом удалось нам переправиться через Буг. Потерь не было, только бронемашина комбата свалилась в реку.

         Ночью разведка вошла в Винницу, но на улицах города уже стояли немецкие танки. И разведчики скрылась в ночной мгле.

         Прикрываясь заслонами, основные силы отходили на Умань. Днем отбивали немецкие атаки, а ночью шли на восток. Врезалось в память, как ночью небо освещалось взлетающими немецкими ракетами. Они взмывали то справа, то слева, а иногда и в той стороне, куда мы шли, и тяжко становилось на сердце.
         К этому времени в нашем батальоне связи уже не осталось никакого связного имущества. И связисты стали пехотой.
         Наши ряды редели, одежда ветшала, обувь сносилась. Мы так внешне изменились, что узнать нас можно было с большим трудом. Питались мы плохо и не регулярно.

         Недалеко от города Умани встретилось нам несколько военных из местной комендатуры. На вопрос нашего командира, один из них куда-то махнул рукой. Были они все в гражданской одежде и в шляпах. После этого среди солдат начались разговоры, что видимо мы опять попали в окружение. Но у нас была уверенность, что коль мы уже два раза из окружения выходили, то и на этот раз прорвемся.

         Ночь на 5 или 6 августа. Наши командиры решают боем прорываться из окружения. Кругом тишина. Затаив дыхание ждем сигнала. Я пересчитываю патроны.
         Вот и команда. Молча двинулись вперед. Но вот ударили винтовочные выстрелы, затрещал "максим". Раздалось "Ура"! Теперь и мы бежим, стреляем, хотя цели не видно. Трудно на бумаге передать чувства, пережитые в те минуты. Все охвачены азартом боя, страха не чувствуешь, только бы вперед.
         Немецкие дозорные посты открывают пулеметный огонь, но, испугавшись нас, выскакивают из своих окопчиков и бегут к хутору.
         А на хуторе тревога. Загудели танки, машины, что-то кричат фрицы. Вот ударила немецкая артиллерия. Падают убитые и раненые красноармейцы. Неужели не вышло? Кто виноват, и почему так неорганизованно? Что дальше? Приказано отходить обратно в лес, оставаться на поле нельзя. Вид у всех измученный и понурый.
         Но и в лесу оставаться опасно. Немцы днем могут прочесать лес, или пробомбить с воздуха. Кроме того, кто-то сказал, что левее нас атака удалась, и там удалось разорвать кольцо окружения.

         Было часов 11-12, ярко светило солнце, кругом тихо и спокойно. Наш отряд, численностью примерно с роту, движется по проселочной дороге. Скрипят повозки, уставшие бойцы идут по дороге, по обочине. Командует лейтенант, награжденный орденом "Красной звезды" за войну с белофиннами. Из своих по Болехову я вижу старшину Свистунова и еще несколько красноармейцев.
         Так прошли мы три хутора. Было слышно, как где-то недалеко била наша тяжелая пушка.
         С запада подул ветер, небо заволокло тучами, запахло дождём. А потом хлынул ливень, загнав нас под стрехи хат. Очень хотелось спать и есть.
         Но вот впереди раздалась команда "Вперед". И мы тронулись дальше.
         Дорога пошла под бугор, лошади перешли на рысцу, следом заспешили и мы.
         Впереди показалась деревня. Когда голова нашей колонны приблизилась к передним хатам, на нас внезапно обрушился пулеметный и артиллерийский огонь. Мы попали в засаду, немцы расстреливали нас в упор.
         До сих пор вижу эту страшную картину. Падают убитыми люди, валятся лошади, переворачивая повозки. Крик, стоны, огонь дым. Кто выжил в этом первом и самом страшном ударе, бросились от дороги вправо, в поле, в подсолнечник. Стрельба усиливается, загудели танки.
         Бежим через подсолнечник. Прыгаем в противотанковый ров, вырытый вдоль берега Синюхи, а оттуда перебираемся к реке под защиту ее крутого берега.
         Отовсюду в нашу сторону идут и ползут раненные и измученные люди. А на горку выползают немецкие танки.
         Вот к реке мчится повозка, в ней сидит мужчина и женщина, оба в военной форме. Танки открывают по ним огонь. Сквозь разрывы снарядов повозка подлетает ко рву, мужчина и женщина на ходу выпрыгивают из нее и бросаются к реке, а лошади делают крутой поворот влево. Повозка переворачивается, разлетается на части, одна лошадь падает. Вторая лошадь с оборванными постромками и с отломанным передком телеги, продолжает скакать по-над рвом.
         Многие бойцы кидаются в Синюху, намокшая одежда и оружие тянет на дно. Кто плохо плавает - сразу тонет.
         Вот пограничник, он в зеленой фуражке, верхом на лошади с ходу бросается в воду. Лошадь удачно доплывают до противоположного берега, но на крутой берег смог выбраться лишь пограничник. После нескольких неудачных попыток обессиленное животное скрывается под водой.

         Танки через ров не пошли. Обстрел постепенно прекратился. Видимо, немцы решили, что в живых уже никого не осталось. А мы, живые, лежим в воде под крутым берегом Синюхи, высунув из воды головы, пиявками, вцепившись в землю.
         Постепенно все начали приходить в себя. Командиры собрались под берегом, решают, что делать дальше. Решили, надо ждать темноты и небольшими группами пробираться на восток.
         Вечером люди начинают сбиваться в кучки. Вдоль берега к нам подходят еще люди. В одном из них я узнаю Анатолия Полякова - библиотекаря из города Николаевска. Он несколько часов просидел в воде под берегом. И он, и я, как никогда, были рады этой встрече.

         Наступила ночь. Над дальним лесом, освещая все вокруг, показался громадный оловянный диск луны. Один из командиров, на гимнастерке которого не было знаков различия, но видимо, не ниже майора, повел за собой берегом реки нашу группу численностью 100-200 человек. Мы с Анатолием решили держаться вместе. Третьим с нами шел радист из нашего 12-го батальона связи.
         Пройдя метров 200-300, остановились, потом опять пошли, старались двигаться тихо, осторожно.
         На околице села горел костер. Взяли левее. Прошли еще с километр, и тут от кустарника застрочил пулемет, взвились в ночь осветительные ракеты. Мы залегли, напряженно всматриваясь вперед. Кто-то из наших раз-другой выстрелил. Тут же залаяли собаки, загавкали на своем языке фрицы. Увидели, как со стороны деревни двинулись в нашу сторону какие-то темные фигуры.
         Никакой команды не было, но все повернули назад. Не стало командиров, как-то все разбились на мелкие группки и ушли в темноту. На том месте, где только что находился наш сборный отряд, уже никого не было, валялись какие-то диски, камеры от автомашины, куга, сломанные подсолнухи, да были мы трое - Анатолий, радист и я.

         Мы пошли обратно к реке, нужно было переправляться на правый берег Синюхи, ведь теперь фрицы могли прийти сюда и прочесать местность.
         Луна - вечный спутник влюбленных, но как, же ты мешаешь нам своим сиянием. Прячься уж поскорей, нам так нужна темнота.

         До захода луны мы занимались приспособлением автомобильных камер для переправы.
         Разделись. Одежду, чтобы она осталась сухой, положили на камеру, а сверху на одежду взгромоздили свои карабины. Держась за камеры, вошли в воду и поплыли. Вскоре радист начал отставать. Он с трудом удерживался на воде и начал просить, чтобы мы не спешили и не оставляли его. Я передал свой плотик Анатолию, и повернулся, чтобы помочь радисту. Но тут радист, вдруг как-то неуклюже, цапнул рукой по камере, плотик дернулся и карабин скользнул в воду. Анатолий не успел его подхватить.

         Переправившись на правый берег Синюхи, пошли на юго-восток. Перекрестки дорог немцы освещали ракетами, поэтому мы их старались обходить, чтобы не наскочить на засады. Пришлось в основном двигаться по лугам. От ночной росы наше обмундирование промокло до пояса, а к утру еще и пошел сильный, холодный дождь.

         Рассвело. Впереди показалась деревенька Коротня [7]. Совсем небольшая деревенька с хатами, построенными по обеим сторонам лога, как бы разрезавшего ее вдоль на две части. Хлещет холодный дождь. Вдоль улицы под стрехами хат, прячась от дождя, стоят такие же, как и мы - бедолаги. Идем вдоль улицы, ищем свободный дом, где можно укрыться от ливня.
         Наконец нашли. Прижались спинами к стенке мазанки. Тут открылась дверь, и из хаты вышла немолодая женщина. Оглядев нас с ног до головы, она прикрыла лицо рукой и заплакала. Так, плача и причитая, она завела нас в дом, и, рассказывая нам, что на войне у нее три сына, что от них уже давно нет писем. Утерев фартуком катившиеся слезы, поставила на стол горшок молока, нарезала хлеб. Хозяйка сообщила нам, что немцы уехали из села вчера вечером, но не все, осталось 4-5 солдат, но они находятся на противоположном конце деревни.
         На нашу просьбу приютить нас до вечера, хозяйка махнула рукой на чердачный лаз - "Ночуйте". По лестнице забрались под крышу, сгребли в кучу солому, сухой навоз и устроились за этой кучей в дальнем углу чердака. Хозяйка убрала лестницу.

         Не спалось. В голове крутилось все пережитое за последние дни, все произошедшее с нами на нашей же родной земле. Прячемся, боимся этих гадов. Как же так могло случиться? Хотелось быстрее выйти к своим. Но где они теперь? Рядом или уже за Днепром?

         Послышался шум подъехавших машин, загоготали немцы. Заглушив моторы, они пошли по хатам. Ну, все, подумал я, пришёл наш конец. Однако немцы, ограничившись реквизицией нескольких кур и корзины яиц, тронулись дальше. Правда, в одном из домов плюгавенький немецкий офицер в сенях из соломы вытащил двух прятавшихся там красноармейцев, и, тыкая им в спины автоматом, погнали их к машине.
         Когда немцы уехали, испуганная хозяйка подставила к лазу лестницу и, приговаривая: "яйца нашли", начала нас уговаривать идти и сдаться немцам, мол, не расстреляют же тогда. Рассказала нам, что вчера видела, как немцы нашли и расстреляли одного солдатика.
         Дальше прятаться и ждать вечера у испуганной хозяйки, было очень уж очень тошно. И, попросив на дорогу хлеба, мы пошли на восточную сторону села.

         До вечера просидели в старом заросшем саду. Хотели переодеться в гражданскую одежду, но ничего из этого не получилось. Никто ничего нам не дал. Кто боялся, а у кого просто ничего не было.
         Когда стемнело, двинулись дальше. Чтобы немцы с вышки нас не заметили, метров 300-400 ползли по высокому жнивью, до крови исцарапав руки. Пока ползли, видели, что на поле в одной из копён сидели двое, один из них был командиром. Но, ни мы, ни они, не сделали попытки установить контакт.

         Дальше шли только ночью, не выбирая дороги, через балки, овраги, ручьи, кугуты, лишь бы быстрее и дальше уйти из этих мест.
         Очередной рассвет застал нас на большом поле, засеянном подсолнухами. Впереди виднелась деревня. Дорога к ней шла через наше поле. Уставшие, мокрые, голодные мы решили день пережидать, прячась в подсолнухах. Только наши тела коснулись земли - заснули мертвым сном.
         Проснулись, когда солнце уже хорошо прогрело воздух и землю. Недалеко от дороги стоял скирд соломы. Перебрались туда, закопавшись в солому, начали вести наблюдение.
         Днем мимо скирды проходил мужичок в справном костюме. Окликнули, переговорили. Он советует нам переодеться в гражданскую одежду, и потом смело двигаться на восток. "Немцы заняли Первомайск", - сообщает он нам. В голосе его была слышна тревога.
         Через некоторое время к стогу подъехали две подводы. Двое дедов начали на повозки наваливать снопы. "Чего шукаете?", - спросил один из стариков, - "Помочь не можем". После их отъезда опять забрались в стог. Хотелось спать.

         Вечером к нашему стогу подошли два паренька лет 14-15. Мы их окликнули. Ребята смело подошли к нам. Они рассказали, что деревня, которая видна впереди, называется Берёзовая Балка, что немцев в ней немного, все больше с повозками, в деревне много переодетых красноармейцев. Мы предложили ребятам обменяться с нами одеждой, и они согласились. Рубашка и штаны, доставшиеся мне, были маловаты, фуражка тоже. Немного позже ребята принесли одежду и радисту.
         Вот в таком виде мы с Анатолием пошли в деревню.
         В деревне был слышен стук молотков, визг пил, гремели вёдра. Немцы ремонтировали повозки, поили лошадей.
         Ребята нам показали, где нет немцев, и мы решили там пройти по хатам. В одной покосившейся хате встретила нас беременная женщина. Поняв кто мы, горько заплакала, и дала нам по куску хлеба. Услышав причитания, в хату зашла ее соседка, и она тоже запричитала, увидев нас: "Милые, как же вы мучаетесь. И откуда этих, иродов, принесло на наши головы". Она сходила к себе в дом и принесла кувшин молока.
         Мы сидели за столом и жадно ели, а женщины, сидя напротив, смотрели на нас, переживали, утирая слезы платком. Но оставить нас у себя на ночь они не решились. Правда, рассказали, к кому можно безбоязненно зайти. Мне указали на небольшую белую хатку, где жила "кацапка", как одна из них выразилась.
         Когда зашли в указанную хату, увидели на сидящую лавке женщину лет 50-ти, и около неё девочку лет 10. Женщина спросила кто я, откуда и, поглядывая в окно, сказала, что на селе таких как мы много. Хозяйка оказалась разговорчивой, поведала нам о себе. Как оказалась на Украине, и где находится её муж. На наши расспросы сказала, что до города Первомайска еще будет километров 25, что немцы город захватили дня 2-3 назад. Покормила, чем смогла, а ночевать меня оправила в погреб. Анатолий и радист отправились ночевать в другую хату.
         В погреб полетели два снопа обмолоченной соломы, старое одеяло. Хозяйка закрыла погреб и крышку лаза притрусила соломой.
         Спалось плохо. На сердце было как-то нехорошо. Чувствовал себя как в западне. Поневоле в голову лезла мысль: "А вдруг выдаст?"

         Проснулся рано. В откинутую крышку погреба заглядывала девочка: "Дядько, дядько! Ты все спишь? Вставай!". Я выбрался из погреба и вошел в хату. Чувствую, что у меня поднялась температура, начался озноб.
         По деревенской улице изредка проходили немцы…

         Большую часть дня пришлось просидеть на огороде. К вечеру пошел к Анатолию и радисту. Они познакомились с местными мужиками, решили подождать здесь еще день-два, чтобы лучше уяснить обстановку, проведать в какой стороне ближе идти до наших войск. Анатолий предлагал идти на юг в город Николаев, видимо потому, что он сам родом был из этого города.
         Вторую ночь я тоже провёл в погребе, болела голова, настроение было неважное.

         После обеда в село въехал немецкий обоз, много повозок и артиллерия на конной тяге. В это время я был в хате. Все было так неожиданно, что и в огороде скрыться не успел. В хату ворвался немецкий офицер, он что-то сказал на своем лающем языке, а потом схватил меня за руку и потащил вон из хаты. Ну, думаю - все. Я как будто впал в ступор. Не могу сопротивляться, не могу даже сказать ничего. Немец вытащил из кармана словарь, ткнул пальцем в слово "вода". И я понял, что он хочет - нужно напоить лошадей. Солдат сунул мне в руки ведро.
         Спросив у дрожащей от страха хозяйки, где набрать воды, я поплелся на огород. Набрал в бочке воды, вернулся, поднес ведро к морде огромной артиллерийской лошади. Лошадь воду понюхала, но пить стала. И вторая тоже. Не стали пить все четыре лошади, впряженные в пушку. Офицер заорал, выбил из моих рук ведро, ударил ладонью по щеке и замахал кнутом. Тут хозяйка сообразила и сказала, что воду надо набрать из колодца, и указала, где этот проклятый колодец находится.
         Лошади пили мало, и немецкая колонна двинулась на юг.
         Впервые я так близко видел фашистов. Они были именно такие, как нам о них рассказывали. Долго еще страх холодными мурашками бродил по моему телу.
         А дальше произошло вот что. В одной из хат села, немцы обнаружили прятавшегося узбека, а при обыске у него - красную звездочку. Посчитав, что он, наверное, комиссар, они прямо на огороде этой хаты расстреляли его. Кто прячет красноармейцев - будет казнен, объявили немцы. Народ заволновался, заплакали женщины и дети, сразу поменялось отношение и к нам.
         Вечером я был вынужден уйти от "кацапки". Пока пробирался садами и огородами, хозяйка одной из хат вынесла мне старый пиджак своего брата-тракториста.
         Ночь провел в стогу сена в одном из огородов. Анатолия и радиста найти не удалось. Видимо они ушли вчера, когда в селе поднялся весь этот переполох.

         Рано утром в соседнем саду увидел какого-то парня, он ползал под деревьями, собирая яблоки. Перелез к нему. Оказалось, что он тоже окруженец, когда-то жил на Тамбовщине, а перед войной - в Ташкенте. Дальше пошли вдвоем. Шли на северо-восток. Все было хорошо, дороги обходили, одежда на нас была гражданская.

         Вечером, когда солнце уже садилось, подошли к деревне. Сзади нас по дороге тарахтела крестьянская телега. На этой телеге, размахивая кнутом, сидел заросший лет 50-ти дядька. Не доезжая до нас метров 15-20, повозка остановилась, а потом мы услышали выстрел. Оглянувшись, увидели, что на телеге стоят и орут два здоровенных немца. Их автоматы направлены на нас! Бежать было уже поздно.
         Нас схватили, обшарили карманы, и все время, пока нас обыскивали, немцы бормотали: "зольдатен, зольдатен".
         Погнали в деревню. Недалеко от церкви дымила полевая кухня, перед кухней с мисками стояли немецкие солдаты, а нас провели мимо на наш первый допрос. Офицер через переводчика спрашивал: кто мы, откуда, солдаты ли мы? Отвечали, что мы не солдаты, что гоняли скот из Винницы. Но, когда нас еще раз обыскали, у моего напарника нашли армейский брючной ремень. Какой ту поднялся гвалт. Офицер кричал: шпионы, комиссары, пришел ваш конец.
         Нас втолкнули в погреб, что был рядом с церковью. Измученные и опустошенные мы уселись на землю, говорить не хотелось.

         Створки распахнулись, и караульный, заглянув в темный провал погреба, бросил нам по сигарете. Закурили. Поперхнувшись непривычным сигаретным дымом, я закашлялся.
         Через некоторое время крышка погреба вновь открылась, и в погреб втолкнули еще троих человек.

         На улице было уже темно, когда крышка погреба, скрипя, откинулась в сторону. Часовой взмахом винтовки приказал нам вылезать. Как только вышел на улицу - в бок мне уперся ствол винтовки и начал толкать вперед, требуя пошевеливаться.
         Недалеко в кольце автоматчиков стояла группа из 20-25 красноармейцев. Нас впихнули в эту группу, потом приказали расстелить солому и ложиться. Через некоторое время к нашей группе присоединили еще одну группу военнопленных.

         Рано утром криком и пинками нас подняли с земли, построили по трое, и погнали по дороге, что шла из села в северном направлении.

         В Покатилово загнали нас на большой колхозный двор. Посредине двора стоял ветряной двигатель, напротив - кирпичный амбар, справа какие-то постройки. Здесь уже было много пленных. Понурив голову, грязные, заросшие, в рваной одежде, бродили они по току, смотря себе под ноги. Некоторые ползали по земле, собирая валявшиеся в пыли зерна пшеницы.
         На ночь всех загнали в большой кирпичный амбар. Причем в амбар набили так много людей, что пленные, попав внутрь помещения, от ворот пробирались буквально по головам сидящих. Все ругались, а фрицы продолжали прикладами винтовок утрамбовывать живую, серую, шевелящуюся массу. От громадного скопления тел стало невыносимо душно. Люди задыхались, просили охранников, чтобы они открыли ворота амбара, но никто мольбы задыхавшихся людей не услышал.
         Рано утром дверь распахнулась, и свежий воздух наконец-то проник внутрь помещения. Толпа пленных бросились наружу. Очень хотелось пить, есть, спать.
         Роздали еду. Каждый получил маленький кусочек мяса без хлеба. Пленным отдали то, что осталось от здорового быка, зарезанного, сваренного и съеденного охраной ночью.
         Двинулись дальше. Колонна пленных шла медленно. Было пыльно и жарко.
         К обеду мы добрели до небольшого леса. Здесь стояло много машин, крытых брезентом. Колонна остановилась, и пленных начали рассаживать по машинам, забивая машины до предела. Потом в кузов каждой машины сели по 6 охранников, и мы поехали.
         Через несколько часов езды впереди показался город, немец сказал: "Умань".

         На окраине города, там, где совсем недавно была птицеферма, немцы оборудовали лагерь для военнопленных. Огромную территорию обнесли несколькими рядами колючей проволоки, поставили вышки. На вышках за пулеметами - часовые. Между вышками, метров через сто, ходят охранники с собаками.
         А с внешней стороны лагерного ограждения тоже стоят люди. Это женщины с детьми и без, высматривают своих мужей, братьев, отцов. Они несут голодным хлеб, молоко, яблоки - все, что есть у них. Но немцы не разрешают передавать пленным еду. Их разгоняют, бьют. Женщины, дети плачут, но каждый раз вновь и вновь занимают свое место за внешним ограждением, и высматривают в копошащейся массе пленных родные лица.
         Пленных в лагере не кормили, воды не давали. Только для комсостава раз в сутки варили вика-овощную смесь. [8] Но в очередь для получения этой каши, выстраивались, все кто мог. Немцы штыком и прикладом наводили в очереди порядок. Я видел, когда один пленный сделал перебежку в очереди, в надежде приблизиться быстрее к котлу. И когда он уже подошел к раздаче и протянул свой котелок, чтобы получить "кашку", раздался выстрел, и его горячая кровь оросила всех вокруг. Очередь сломалась, началась давка, заведенный порядок был нарушен, что и нужно было немцам. В ход пошли штыки, приклады, затрещали выстрелы. У котла с недорозданной викой, остались лежать шесть залитых кровью тел.

         Августовское солнце палило нещадно. На раскаленной, выжженной зноем земле лежали опухшие от голода люди. Пересохшими, растрескавшимися от жажды губами, просят они проходивших мимо глоток воды. Все больше и больше голод и жажда доставляют страдания, все больше и больше голод и жажда убивает. Я видел, как один пленный, сидевший на земле, сквозь зубы цедил собственную мочу, а рядом с ним лежали испражнения, облепленные большими синими мухами.
         По лагерю ходили санитары и собирали умерших.

         Немецкие охранники за глоток воды выменивали у пленных часы и другие понравившиеся им вещи, в том числе принесенные и переброшенные через ограждение местными жителями.
         Рядом с лагерем был карьер, там раньше брали глину для кирпичного завода. После прошедших дождей на дне этого карьера в ямах и неровностях долго стояли лужи с грязной водой. И немцы в этот карьер загнали пленных. Всех загнали.
         Измученные жаждой люди бросились пить эту воду. Кто мог, "заправлял" водой котелки, баночки. Последствия были ужасны. Вода, перемешанная с глиной, убивала долго и мучительно. Умерших долго никто не убирал.

         Милые украинские женщины. Сколько было вами пролито слез, сколько пережито горя и страданий, глядя на мучения своих детей, отцов и мужей.

         Но вот утром в один из дней охранники забегали и закричали: "Выходи строиться". Встали и двинулись соседи, пошел к выходу вслед за ними и я. У ворот нас построили, на троих выдали маленькую буханку хлеба, и погнали по пыльной дороге.
         Никогда не забыть нам "Уманскую яму", мы обязательно отомстим злодеям-фашистам за все пережитое здесь.

         Длинной серой лентой медленно бредет колонна с голодными людьми. Отстающих, выбившихся из сил, фашисты подгоняют штыками и прикладами. Жители хуторов и сел, от мала до велика, выходят к дороге и, смотрят на нас. Конвой местных жителей разгонял, а еду, которую они клали для нас на дороге, забирал и съедал сам.
         К вечеру добрели до большого села с церковью. Вокруг еще были видны следы большого боя. В колокольне зияли дыры от снарядов, каменные стены были рябые от пуль, дымились сгоревшие хаты, поломаны изгороди…
         В центре села на земле лежит сваленный памятный знак, на нем знакомое название села -Терновка.
         В поле за селом был оборудован временный лагерь. Часть поля обнесли колючей проволокой, по углам стоят вышки с пулеметами, у входа бочки с водой, рядом кучей навалены огурцы, дымятся котлы.
         Пленных загнали за проволоку. Все сгрудились поближе к воротам, в надежде, что нам что-нибудь дадут поесть, но надеялись мы напрасно.
         Ночь провели на пыльной земле, тесно прижимаясь, друг к другу. Было тихо. Только с вышек иногда раздавались короткие пулеметные очереди.
         Рано утром солнце своими теплыми лучами подняло обитателей лагеря. Как-то само собою вновь образовалась очередь. Все смотрели в сторону котлов. По лагерю с резиновыми дубинками и собаками ходили "двуногие собаки". Началась раздача пищи. Каждый получал по пол-литра серой холодной и не соленой баланды, очень желтый огурец или зеленый помидор. Пока последние получали баланду, первые становились в очередь за водой. Так весь день и простояли на жаре за немецким пайком.
         Следующим утром, когда из числа пленных набирали команду, чтобы отвести бочки с водой, один пленный выскочил из очереди. Это заметил длинный фриц в очках, он схватил лопату и разбил несчастному голову. Весь день труп пролежал на пыльной земле.
         Через день нас погнали дальше, путь наш лежал на Гайсин.

         Словно похоронная процессия движется по пыльной дороге колонна пленных. Мы идем, с трудом переставляя ноги, прикрывая от жары головы. За день проходим по 30 км. Конвой сильно не торопит, да нас и бесполезно подгонять, но и для отдыха колонну не останавливают.
         Вдоль дороги тянутся поля засеянные картошкой, свеклой, капустой, в копнах лежит уже скошенная пшеница. И все это наше, и земля наша. И как обидно за свое теперешнее положение, и за положение других. Сколько же скопилось зла и ненависти к тем, кто гонит нас неизвестно куда и зачем. Вот он - немец - идет рядом со мной с автоматом. Так и хочется вцепиться ему в горло и разорвать, но сил нет. Эх, воля-волюшка! Ты пока только в мечтах.

         Картошка и свекла еще больше вызывают жажду. Фрицы до предела нас измучили. Обессилившие от жажды пленные растрескавшимися губами, из которых сочится кровь, а в углах рта появляется пена, просят охранников дать им глоток воды. Но те только смеются, наливают из термосов себе кофе, и на ходу пьют.
         Все больше и больше становиться отставших. Их подгоняют прикладами и штыками. Некоторые уже не могут двигаться и падают на дорогу. Их бьют ногами, а тех, кто уже не может подняться - пристреливают.
         Некоторые из пленных, кто имеет еще силы, стараются незаметно выскочить из колонны и сорвать растущую вдоль дороги свеклу или капусту. Но бдительные охранники считают это за попытку побега, и стреляют. Часто попадают. И на поле вдоль дороги остаются лежать раненые и убитые.
         Местные жители выносят нам воду, молоко, кладут на дорогу по ходу движения колонны картошку, хлеб - кто что может. А эти мерзавцы - фрицы, ногами переворачивают кувшины и кружки, давят картошку, а яйца и масло забирали и пожирают сами.
         Рядом с сотней, в которой во втором ряду иду я, старушка на дорогу высыпала картошку и огурцы, мы, согнувшись, бросились подбирать, но сразу же по нашим спинам и головам застучали приклады, а с машины, стоявшей у колодца, ударил пулемет. На дороге осталось два трупа.
         К вечеру нас загнали на скотный двор, сказали, что можно спать. Мы упали на землю. Сотни людей спали вповалку, кто-то во сне вздрагивал, кто-то бормотал, кто-то кричал от всего пережитого. А кругом ходили немцы с собаками.

         Рано утром раздались выстрелы - это сигнал к подъему. И снова в путь. И опять нашими спутниками были страх и смерть.

         К вечеру добрели до Гайсина. Следом на нескольких крестьянских подводах привезли раненых.
В Гайсине до войны стояла какая-то кавалерийская часть Красной Армии. А теперь в конюшни этой части загнали нас. Первым сотням выдали по огурцу и по кусочку квелого хлеба, большинство же не получило и этой "радости".
         В конюшнях работал водопровод, а поскольку всем хотелось пить - пленные бросились к кранам, опять началась давка. И опять немцы начали наводить порядок - опять заработали прикладами, спустили на нас собак, перекрыли воду. Снова кровь, снова стоны.

         Утро. Стоим в длинной очереди за баландой. Подкашиваются ноги. Я сажусь на дорогу, и пересаживаюсь на новое место по мере продвижения очереди. Пока вот таким образом "стоял" в очереди, на земле нашел 12-15 зерен пшеницы, валявшихся в пыли на дороге. Тщательно разжевывал их зубами и проглотил. Какая-то женщина около кухни, с согласия немца, давала пленным по 1-2 яблокам, из глаз ее лились слезы.
         Получив пол-литра коричневой баланды, захлебываясь, быстро съедаем этот немецкий паек.

         Когда колонна покидала Гайсин, запомнился такой случай: молодая девушка подбежала к колонне и хотела что-то сунуть в руки прихрамывавшему пленному, к ней бросился охранник. Девушка увернулась и побежала к стоящей недалеко хате. За ней гнался немец. Перед самым его носом она вскочила в хату и закрыла дверь на засов. Озверелый фриц прикладом винтовки перебил в доме все окна. Из дома был слышан громкий детский плач.

         Опять бредем по жаре. Опять с нами наши мучители - жажда и голод.
         Наконец немцы решили покормить пленных. Проходим село, где на околице стоит много телег, на них продукты. У повозок стоят женщины, дети. То там, то здесь раздается плач, ведь на нас нельзя смотреть без слез.
         Вдоль дороги впереди повозок цепью стал конвой с собаками. Фрицы все лучшее из повозок забирают себе, набивая ранцы.
         Строй пленных, медленно не останавливаясь, идет мимо повозок. Немцы берут продукты и бросают в колонну. Мы хватаем, летящие в нас хлеб, огурцы, яблоки, помидоры. Женщины подбегают к дроге и наливают нам квас, молоко.
         Началось обжорство. Пленные ели всё подряд, без разбору, кто чего успел схватить: кислое и сладкое, сырое и вареное. Впихивали в себя, спешили наесться, и никак не могли. Физически ощущалось, что пища заполняет не только наши желудки, но, как будто, и руки, и ноги, набивается в каждую часть человеческого тела. Ели, долго ели. Что не могли съесть, запихивали в карманы, засовывали за пазуху.
         Вскоре у многих разболелись животы, началась рвота, стало трудно дышать, идти было невозможно. Тех, кто падал, фрицы били, чем попало. Слышались стоны, а потом в конце колонны раздались выстрелы. Обкормили голодных. Как я шел - не представляю, живот болел жутко.
         К вечеру, еле-еле дотянув до какой-то деревни, устроились в конюшне на ночлег. Спать не пришлось - начался сильный понос, забравший последние силы.

         Как только начало светать, пленных подняли, началось построение. Почему-то на этот раз нас долго пересчитывали. Отовсюду несло зловонием - последствием нашего вчерашнего "пиршества".
         Разговоры, что к вечеру должны быть в Виннице.

         В дороге в колонне среди бредущих пленных охранник заметил еврея, вытащил его из строя и начал страшно избивать. Бил с какой-то звериной жестокостью, бил, чем только мог, потом пинками поднял с земли и вручил ему свой велосипед. Но еврей был весь в крови и так был избит, что еле стоял на ногах, велосипед он не удержал, и тот свалился на землю. Наказание последовало незамедлительно - выстрел в голову.
         Когда солнце заходило за горизонт, показались очертания города - это была Винница.

         Военный городок, в котором был оборудован лагерь для военнопленных, огорожен несколькими рядами колючей проволоки. Здания казарм также отделены друг от друга колючим забором. В центре лагеря на бывшем плацу прибывших военнопленных сортируют по национальностям, и затем разводят по казармам.
         Немцы, чтобы добиться доверия у населения, начали из лагерей отпускать домой украинцев, которые были родом из уже оккупированных областей. Начали они делать это еще, когда мы были в Терновке. И многие русские, чтобы выбраться из плена и вновь начать борьбу с фашистами, "переделывались" в украинцев. Так решил сделать и я. К тому же мой товарищ был украинцем.
         Рядом с "украинской" казармой стояло большое трехэтажное здание, в которое, когда еще здесь шли бои, попала немецкая авиабомба. В здание рядом загнали комсостав.
         На улице тепло, тихо, из садов доносится запах созревших яблок. Поэтому в казарму мало кто заходит, все стараются находиться на улице. Каждый занят своим делом, кто спит, кто разводит костер, чтобы сварить прихваченную по дороге свеклу или картошку, кто соображает, как убежать отсюда, а кто-то ищет, чтоб курнуть. В лагере царит оживление, толкотня, шум, гам.
         По кострам фрицы с вышки бьют из пулеметов. Тогда слышны крики, стоны, и все бросаются в казармы.
         С утра устанавливается очередь за баландой. Выдача начинается ближе к обеду. Дают с литр рыжей горьковатой воды с чем-то плавающим, и кусочек квелого хлеба (хлеб доставался не всем). Кто из голодных просит добавки, тем добавляют черпаком по голове или по рукам, и, получив такую "свою норму", бедолага спешит убраться от кухни.

         Вечером пронесся слух, что завтра будут отпускать украинцев из Каменец-Подольской, Ровенской и Винницкой областей. Мы с товарищем выбрали Винницкую область. Некоторые украинские слова я знал еще со службы в Киеве, но времени изучать язык, уже не было. Отпускную комиссию мы с товарищем решили проходить вместе.
         Утром украинцев из этих трех областей отделили от общего строя и приказали ждать.
         Недалеко на траве лежали красноармейские шинели. Их никто не охранял, так как вблизи стояла вышка с часовым. Собравшиеся на небе тучи заставили подумать о шинелях. Одну шинель стащил и я. Шинель была велика, но хорошо прикрывала мой ветхий цивильный костюм.
         Грязными руками ощупал свое заросшее лицо, даже и вспомнить не могу, когда я последний раз мылся. Даже представить трудно, как я сейчас выгляжу.
         Чтобы привести себя в порядок за одну свеклу, которая еще у меня оставалась, старик побрил меня тупой бритвой, смочил ладонью и лицо.
         Наконец отпускная комиссия приступила к работе. Под грибком, сооруженным для защиты от солнца, сидели немцы, около них вертелся поляк-переводчик. К грибку подходили по трое и защищали свое право быть отпущенным из лагеря. Их что-то спрашивали, одних долго, других быстрее. Прошедшим, говорили, что вечером они будут отпущены.
         Мой товарищ быстро ответил по-украински на заданные вопросы, и его отпустили. А вот я вызвал подозрение. Переводчик спросил меня, почему я плохо говорю, и задал еще вопрос: "есть ли на вашем хуторе ставок?" А мне послышалось садок. Я сказал, что нет. От удара загорелись щеки, я качнулся в сторону, и тут же по спине и по голове получил удары резиновой палкой, пинком был отброшен от грибка.
         Таких "украинцев", как я в последующие дни оказалось немало. Чтобы отучить таких "идти домой", фрицы их стали загонять в клетки из проволоки, где заставляли стоять с поднятыми руками. У наказанных отекали ноги, руки, ломало спину. Более слабые падали, их обливали водой и снова мучили.
         На следующий день довелось увидеть очередную расправу над военнопленным. Из комсоставовской казармы вытащили человека, раздели, положили на широкую скамейку и трое немцев начали бить его резиновыми дубинками. Человек, которого избивали, пыталась вырваться, но его крепко держали двое сподручных. Крики перешли в стоны, а потом избиваемый замолчал. Палачи принесли ведро воды, вылили воду на свою жертву и столкнули ее со скамьи на землю. Кто он, за что его так мучили, я не знал. Но сердце обливалось кровью от ненависти, стискивались зубы, а ослабевшие пальцы сами собой сжимались в кулаки.
         Больше в украинской группе я оставаться не захотел. Через два дня, ночью пригнали новую партию пленных. Я незаметно стал к ним в строй, и оказался в помещении, где содержались русские. Русские пленные размещались в двух больших конюшнях, внутри которых почти все место занимали трехэтажных нарах. В конце второй конюшни было отгорожено помещение для евреев. В третьей конюшне жили нацмены, которые в лагере исполняли функции полицейских. Они у фрицев добросовестно научились, как усмирять русских. Немало они поизуродовали пленных. Эти продажные шкуры уж тут смогли отожраться. Об этом можно было судить по их красным рожам.

         Жизнь в лагере шла по установленному порядку. Утром полицаи-нацмены выгоняли всех на завтрак. На завтрак пленным давали по пол-литра кислой не соленой баланды (для этого у меня была консервная баночка). При получении пищи у кадушек с баландой полагалось снимать головной убор. Многие, в том числе и я, чтобы не унижаться и не терять достоинства, фуражки и пилотки убрали и обходились без них.
         Вечером выдавали ту же баланду. Хлеба не давали вовсе. Фрицы говорили, что с хлеба пленные разбегутся.
         Полученная баланда проглатывалась в 3-4 глотка, еще не доходя до конюшни, и пленные спешили занять места на голых нарах в ожидании следующей раздачи пищи, а, следовательно, новой порции баланды.
         Иногда пленных из русского барака гоняли на работы в город. Желающих работать за проволокой было всегда много. Даже с вечера занималась специальная очередь. В этой очереди часто вспыхивали скандалы, случались и драки, за что, "стоявших" в очереди, немцы и полицаи били нещадно. В эту очередь попытался стать и я, но случилась очередная сора, и очередь разогнали.

         Откуда же у нас брались жизненные силы, чтобы мы могли выдержать такое - голод, болезни, страдания? По-моему только из ненависти и жажды мести к этим гадам.

         В сентябре начались дожди. Сквозь ряды колючей проволоки засвистел осенний пронизывающий ветер. Что-то еще тревожнее становиться на сердце.
         Однажды в такой же ненастный день в барак пришли немецкие солдаты из местной летной части и отобрали на работу тех, кто имел шинели. В эту группу из 20 человек попал и я. Очень надеялся, что во время работ в городе, удастся что-нибудь раздобыть из еды.
         Про этот аэродром, на котором мы должны были работать, рассказывали, что когда немцы заняли Винницу, они думали, что Красная Армия, уходя, заминировала летное поле. И немцы для разминирования гоняли по полю сотни пленных. Но оказалось, что аэродром был чист. Только после этого на поле стали садиться самолеты. А если бы аэродром был заминирован? Сколько бы человек погибло? Какое же зло ворвалось на нашу землю?
         Нашу команду привели к разбитому зданию, стоявшему недалеко от аэродрома, и приказали таскать кирпичи. Но сил для работы не было, ноги подкашивались, кирпичи приходилось перетаскивать волоком. Наблюдая эту картину, часовой-австриец разрешил нам нарыть картошки и сварить. Каждому досталось по шесть картофелин.
         Когда шли обратно в лагерь, у пленного, что копал и варил для всех картошку, начались боли в животе и рвота. Он упал на дорогу, его тело скручивало судорогой. Нас погнали в лагерь, а он так и лежал на дороге. Рядом с ним остался один из конвоиров. Видимо он наелся картофельных семян, что растут на ботве, и отравился, а возможно даже и умер.

         Около месяца пробыл я в Виннице. За это время нам не дали ни грамма хлеба, ели одну только баланду. Через месяц ноги еле передвигались, в глазах было темно, появилось безразличие ко всему. Только ночью снилось былое: хлеб, хлеб белый, колбаса, яйца, сало и другие продукты. А как откроешь глаза, так и видишь вокруг себя только измученные, голодные лица обитателей этого ада.

         В наш барак стали все чаще приходить санитары с носилками и стаскивать с нар умерших от голода. Не хочется, ах как не хочется умирать такой смертью. Ведь никто и никогда даже и не узнает, что схоронили тебя в здешней большой общей яме.

         Из оцепенения вывел крик: "Выходи строиться!". Взвод фашистов ведет на расстрел к яме группу политруков. Молодые, измученные, в военной форме, гордо они идут на казнь. Один из них крикнул: "Товарищи! Бегите! Смерть за смерть!" Раздались частые выстрелы. Оборвалось еще семь молодых жизней.
         В лагере гробовое молчание. На душе тяжело и горько за смерть боевых комиссаров, гордо встретивших свой смертный час.
         Целыми днями мы лежим на нарах в ожидании команды получать баланду, разговоры не ведутся, да и то, только по необходимости, сквозь зубы и отрывисто.

         Страшным издевательствам фашисты подвергали евреев. Во-первых, не доходя до конюшни, их раздевали и разували, оставляя на них только нижнее белье, или одни кальсоны. Во-вторых, каждое утро в любую погоду, несмотря на дождь, грязь, снег их выгоняли за конюшню на "физзарядку". Они ложились в грязь, ползали по лужам, тех, у кого кончались силы - били. Продолжалось это издевательство долго, пока они уже все не могли подняться. Во время этой "физзарядки" многие просили расстрелять их, но для фашистов эта "забава" была куда интересней, чем их быстрая смерть. Кроме того их кормили отдельно ото всех, и для получения пищи гоняли только бегом, подгоняя прикладами и штыками.

         Все чаще и чаще идет дождь, на улице грязь, в конюшнях сыро, мокрая одежда перестает согревать наши тела.
         В один из таких дней, сразу после обеда пленных начали строить по сотням. Пересчитывали несколько раз. Наконец, колонну пленных вывели из лагеря и по городским улицам погнали к вокзалу. Один раз нас уже гоняли на вокзал, но почему-то вернули обратно. Может быть, и сейчас нас гонят под дождем ради забавы. "А! Все равно, - думалось мне,- и здесь черно, и впереди горько". Так уж все опостылело.
         Небольшой дождь перешел в ливень с сильным и холодным ветром, а мы, раздетые и полураздетые, стояли строем около вокзала. Терпеть было невмоготу. Люди ложились на мокрый дорожный камень в ожидании смерти. А фрицы, закрывшись плащ-палатками, пили кофе и жрали хлеб с маслом.
         Наконец, ближе к вечеру, началась погрузка в вагоны. Прикладами и штыками товарные вагоны набивались живыми трупами, казалось, что сейчас вылезут кишки, а немцы все злее орали: "Шлейх! Шлейх!"

         Дверь вагона захлопнулась. Засвистел паровоз и состав тронулся.
         Через какое-то время раздались выстрелы. Это смельчаки решились на побег, бросили жребий - умереть, или быть на свободе.
         Когда стемнело, снова выстрелы. На этот раз поезд остановился. Одного бежавшего схватили и расстреляли здесь же у телеграфного столба.

         Поезд простоял всю ночь. В вагонах никто не спал, лишь слышны были стоны и тяжкие вздохи умирающих. На еще живых они наводили могильный страх.

         Утром поезд тронулся. Одна остановка, вторая, третья. И вот двери распахнулись, началась выгрузка. В нашем вагоне на полу осталось пять трупов. От проходивших мимо женщин услышали - Шепетовка.

         В лагерь нас гнали по дороге, которая проходила мимо огородов. У кого еще остались силы, бросились к грядкам, пытаясь набрать овощей, некоторые даже попытались бежать. За пленными кинулись конвойные, они бегали по огородам, стреляли вверх, били всех подряд. На помощь им поспешили немцы с собаками. Они выхватывали из рук пленных капусту, свеклу, картофель и гнали их к дороге. А в лагере, прямо у входных ворот, полупьяные фашисты учинили над ними жуткую расправу, всех остальных, тоже наказали - не стали кормить баландой.

         Шепетовский лагерь №301 размещался в четырех двухэтажных казармах, недалеко от станции. Рядом раскинулся Славутский лес. До войны в казармах жили артиллеристы. Здания были целые, следов войны видно не было. Нар в казармах не было, не было даже соломы. Пленные спали прямо на холодном цементным полу.
         Лагерь был обнесен двумя рядами колючей проволоки. По углам лагеря - пулеметные вышки, по периметру с внешней стороны проволочного ограждения ходили часовые. Часовые выставлялись и у дверей казарм. Ночью с вышек стреляли трассирующими пулями.

         Утром пленных начали выгонять на плац. Из казарм выползала черная, грязная масса. Стояли, оглядываясь в ожидании баланды. Но, ни кухни, ни котлов видно не было.
         Только к вечеру в лагерь привезли полевую кухню, к ней стала выстраиваться очередь. Каждый хотел хоть что-нибудь получить. Очередь увеличивалась в размерах, голодные люди вели себя беспокойно, шумели, ругались, и это было только на руку палачам. Прикладами они начали наводить порядок.
         Наконец раздача пищи началась. Первые стоявшие получили по черпаку обваренной крупно нарезанной капусты, а заодно удар резиновой палкой по спине за неповоротливость, а то и просто за внешний вид. Четыре раза приезжала в лагерь эта кухня, а на пятый не приехала. Было роздано всего 3-4 сотни черпаков, основная масса людей осталась голодной.
         Такая кормежка продолжалась еще четыре дня. Многие уже даже и не выходили из казарм, но некоторые из последних сил ползли к кухне. Были и такие, что оставались ночевать на плацу, занимая очередь на завтра. Изголодавшиеся люди ели траву, листья деревьев.

         Возглавлявший лагерь главный лагерный палач оберфельдфебель Розенталь иногда устраивал для себя и охраны развлечение. В ворота лагеря заезжала повозка с хлебом. Но хлеб не давали. Повозка кружила по лагерю, а умирающие от голода обитатели лагеря тащились за повозкой. Вдоволь, намучив пленных, Розенталь приступал к следующему акту этого спектакля - физической расправе. Он бил винтовкой всех, кто попадался ему на глаза, и чем больше он бил, тем больше зверел. Наконец наигравшись и насытившись кровью, этот зверь уходил в комендатуру, а повозка с хлебом уезжала из лагеря.
         Так продолжалось несколько дней, пока строили кухню.

         Заболев поносом, я, мокрый, поплелся в санчасть - так называлось место, где заболевшие умирали. Меня никто не опрашивал, никто не записывал. Я пришел и лег на цементный пол, на котором лежали уже сотни умиравших. Несло зловонием. Изредка кто-нибудь из больных взмахивал рукой, сгоняя с себя больших синих мух.
         На следующий день санитары прошли по санчасти и, тормоша и расталкивая, выдали больным баланду-капусту. Один из санитаров, посмотрев на меня, сказал, что где-то меня видел. И я его вспомнил. Передо мной стоял Саша Андрющевич - фельдшер Киевского училища связи - худой, с ввалившимися щеками, с белой бородой, но, как и прежде, с ярко-голубыми глазами. Это он организовал эту санчасть, и, как мог, оказывал помощь больным и истощенным.
         Но у санитаров в Шепетовском лагере были и еще одни обязанности - целыми днями они на себе таскали по лагерю повозку, собирая умерших, и вывозили их за территорию лагеря к вырытым рвам.

         Уничтожив порцию баланды, и получив от Саши еще одну порцию, я рассказал ему о себе. На следующий день меня из поносного отделения перевели к раненым. Андрющевич поил меня кипятком, заваренным древесной корой, достал где-то кусочек хлеба.
         Саша Андрющевич спас мне жизнь. Через 2-3 дня меня бы уже не стало, как и многих других в этом фашистском лагере.
         Через неделю мне стало легче, потом понос прошел. Когда я пошел на поправку, Саша мне сказал: "Пока я здесь, будешь работать санитаром". Он рассказал про Уманскую яму, и мне все стало ясно.

         Прибыла новая группа пленных из Винницы. На плацу сделали раздаточную, огородили её проволокой - лишь бы не дать возможности здешним обитателям второй раз получить баланду, сваренную из бурака, капусты и гнилого картофеля. Все это, плохо вымытое, бросалось в котлы и в полусыром виде выдавалось пленным.
         Баланда кисла в кадушках 2-3 дня, покрывалась пеной. Фрицы-гады, проходя мимо, плевали в кадушки, а иногда, подняв ногу, пускали в кадушку зловоние. Я сам это видел.
         Бывало, варили лук, просо с мякиной.
         Одновременно с баландой стали через 2-3 дня выдавать по 200 граммов хлеба с опилками. Как исключение в котлы иногда бросали мясо забитых полудохлых лошадей. Как-то один пленный рабочий по кухне, решил припрятать кусок мяса, а немец это увидел. За воровство его положили на бревно и хотели отрубить ему голову. Палач уже поднял топор, но тут показался офицер, немцы о чем-то переговорили, и помилованный быстро скрылась в лагере.

         Жители окрестных деревень, зная наши страдания, пытались помочь нам, кто бутылкой молока, кто сваренным картофелем, а кто краюхой хлеба, омытого горячими слезами жен, детей, матерей. Как-то в наш госпиталь, только что организованный, доставили повозку продуктов для больных и раненых. Санитары Бабынин, Зозуля и я пошли к начальнику госпиталя Балабаеву получить продукты для больных санчасти.
         Балабаева не было, а его помощник фельдшер Грицай, не мог распоряжаться продуктами. Пока мы выпрашивали, Бобынин из повозки вытащил чайник с молоком, часть отпил, а остальное разрешил отнести в санчасть. Всем досталось понемногу. Это был первый глоток молока за многие месяцы, проведенные в плену.
         Утром в санчасть пришли Балабаев и Грицай и стали дознаваться, кто приходил в госпиталь, и кто украл молоко. Бабынин убежал в другую казарму, а меня и Зозулю повели в комендатуру к Розенталю. Мы просили, как только можно просить, не отдавать нас на растерзание Розенталя, но Балабаев был неумолим. На наше счастье комендант лагеря был в городе, а женщины, что привезли продукты, вступились за нас, плакали и упросили начальника госпиталя Балабаева отпустить нас.

         Наступила поздняя осень. Порывистый ветер гнал по дороге желтый лист. В разбитые окна казармы хлестал холодный дождь, а за проволокой шумел мокрый сосновый лес, нагоняя тоску и думы о воле. Трижды в день оборванные, голодные обитатели лагеря подолгу стояли в очереди, чтобы получить несчастную баланду. Но и питаясь баландой, пленные заболевали, она не спасала от смерти. Сохранить жизнь мог только побег. И люди шли на все, искали малейшую возможность, чтобы вырваться на волю. Не раз я слышал: "всех не перебьют, а здесь нам всем все равно погибать…".
         Мысль о побеге владела всеми, кто еще ходил. О возможных последствиях никто не думал. И сердцу было радостно от таких мыслей, хотелось броситься и голыми руками рвать, рвать, рвать колючку и бежать на волю.

         Ужин начали выдавать позднее обычного. По лагерю шастали полицаи и немецкие солдаты. Вдруг с вышки ударил пулемет. Сначала вверх, а потом по стоявшей очереди за баландой. Раздались крики, стоны раненых. Ударил по очереди и второй пулемет с другой вышки. Пленные бросились к казармам, но очень многие остались лежать на плацу убитыми или раненными.
         Потом по казармам пошли солдаты. Они заходили в помещения и там избивали полуживых людей. Скоро в лагерь влетели четыре небольших танка, и направили стволы своих орудий на казармы. Утром танки ушли.
         Как оказалось, немцы узнали о готовящемся побеге и решили принять предупредительные меры. Четыре дня никого не выпускали из казарм, стреляли по уборным, по окнам. В казармах стояла дикая вонь.
         На пятые сутки по помещениям прошли охранники и стали выгонять на "завтрак". Но никто не пошел. Боялись повторения минувшего. Да и теперь уже многие просто не могли подняться.
         После этих событий лагерь еще сильнее опутали колючей проволокой, проволочным забором отделили каждую казарму, проход к месту выдачи баланды, проход к уборной.
         Голод довел пленных до того, что люди стали есть конский помет, были и такие, которые брали из вырытых под столбы ограждения ям глину и поедали ее. От съеденной глины происходил запор, и человек в муках умирал. Были случаи, когда от всего пережитого и от голода, люди сходили с ума.
         В лагере начался мор. Чтобы остановить эпидемию, немцы решили всех ходячих вывезти в другие лагеря. Ночью накануне отправки, на втором этаже казармы пленные развели костер. Пригревшиеся люди заснули, случился пожар. Дым заполнил казарму, спящие задыхались, проснувшиеся не знали что делать. Санитары через окно вытаскивали на улицу больных. Приехала пожарная машина, но воды в ней не оказалось. В результате ночного пожара сгорело полказармы.
         После пожара нашу санчасть объединили с другой санчастью, что находилась в другой казарме. Для руководства санчастью из госпиталя прислали врача Михаила Гаджиева, окончившего медицинский институт в Баку. Саша Андрющевич заболел и ушел в госпиталь. За него остался Николай Взацкий из Киевского военно-медицинского училища. Среди персонала санчасти, куда мы влились, я нашел своего земляка из села Ярок Мичуринского района - Ананских Ивана. В санчасти он был старшим команды по сбору умерших. Это его команда, впрягшись в повозку, подбирала и свозила на кладбище труппы военнопленных.

         Иногда Шепетовский лагерь посещали экскурсии. Как-то привезли немецких солдат, вновь прибывших на Восточный фронт. Офицер водил их по лагерю, ругал русских и показывал: "Смотрите, на кого они похожи! Так будет и с вами, если вы попадете к ним в плен!".

         Ноябрь 1941 г. Немецкие войска, захлебываясь в собственной крови, несли огромные потери в живой силе и технике. Но они рвались к Москве. Москва снится фрицам. Москва не дает им покоя. Но на защиту Москвы встал весь советский народ, могучая Красная армия, все москвичи. Все пришло в движение, все рвутся в бой. В жестоком кровавом бою в декабрьскую стужу перемалываются фашистские кости, разлетаются их поганые головы.
         Завоевать Москву посылают и нашего палача Розенталя. В последний раз пьяным мучил он пленных. Впрягши в повозку десять человек, размахивая винтовкой, гоняет он их внутри и снаружи лагеря. Измученные люди, не выдерживая издевательств, падают. Пристрелив пятерых, Розенталь закончил свое развлечение и скрылся в комендатуре.
         В боях под Москвой найдет палач-Розенталь свою смерть.

         В дверь постучалась зима. В неотапливаемых казармах с разбитыми стеклами окон, холодно, грязно, голодно. Вдобавок, к этим страшным условиям нашей жизни добавилась и жуткая завшивленность. С начала войны белье не менялось, в бане не мылись. Об этом сейчас страшно вспоминать, но вряд ли сейчас я узнал бы себя в том человеке, лежавшем в лохмотьях на нарах без движения. 20-ти летние юноши выглядели стариками. Ввалились глаза, щетиной заросло лицо. Практически у всех от такого лежания на теле образовывались пролежни, болели руки, ноги. В отупевшей голове только одно желание - желание есть.

         Однажды произошел случай, который запомнился нам всем, как удивительный.
         В нашу казарму зашел немецкий солдат. Невысокого роста, коренастый, с большими руками рабочего человека, форма, сидящая мешковато. Он открыл свою сумку, и начал бросать нам сырую картошку. Пленные, кому повезло, ловили эту картошку и тут же съедали. Солдат с удивлением смотрел на эту сцену. Потом он ближе подошел к пленным и четко сказал: "Гитлер - капут, Тельман - гут". Мы были удивлены. Все молчали, думали, что это провокация. Ведь фашисты в лагере день и ночь орали, что "Москва - капут". А тут вдруг "Тельман - гут".
         Через два дня этот же солдат пришел в казарму уже с ведром картошки, но уже мытой и раздавал картошку пленным в руки. Пока раздавалась картошка, солдат рассказывал, что он из Гамбурга, что работал на заводе. Через неделю этот же солдат принес картошку обреченным на смерть. И мы поверили, что его слова о Гитлере и Тельмане были от чистого сердца, и что он сочувствует нам - пленным, а потому помогает, чем может.

         Голодные пленные тиф переносили легче, чем ожиревшие фрицы, но после выздоровления начинался волчий аппетит. Очень хотелось есть, а из еды, кроме мерзлого бурака и гнилой картошки, ничего не давали. Вслед за тифом пленные заболевали дизентерией и погибали. Умерших выносили на снег, складывали как дрова, в кучу. За ночь умирало до 25 человек, и команда Вани Ананских увозила их на кладбище.

         Заболел и я. Поскольку Гаджиев требовал с нас данных, сколько прибыло больных, и сколько отправлено в госпиталь, сколько умерло, то уберечься от контактов с тифозными "доходягами" (как звали больных) не было никакой возможности.
         В тифу я пролежал 8 недель. Высокая температура, сильная головная боль, боль в ногах, руках, иногда бред, вот что пришлось перенести мне. Ваня Ананских и Саша Пахомов, когда удавалось за пределами лагеря достать что-то из продуктов, всегда делились со мной. Это меня и спасло от гибели.
         В один из дней Иван Ананских рассказал, что сегодня привезли беглеца из Ровенского лагеря, и на глазах у всех расстреляли. После этих слов я потерял сознание.

         За зиму переболели все, кроме Пахомова и Дырочкина. Он шутил, что пограничников и тиф не берет. Эти два закадычных товарища работали на кухне и всегда поддерживали в нас дух борьбы, желание жить и ненависть к фашистам. И мы их за это очень уважали и всегда ждали с хорошими новостями.

         Вместо Розенталя комендантом лагеря назначили Коварика. Говорили, что он из Австрии. Этот музыкант начал с того, что в декабре приказал кирпичом заложить окна. Окоченевшими руками пленные медленно выполняют эту работу. В казармах стало темно, как будто пленные оказались в каменном мешке.
         Новый комендант, оставшихся на зимовку в лагере, разбил на два "полка". "Полки" разбил на "батальоны" и "роты". Командирами "полков" были назначены из пленных Фролов и, выдававший себя за немца, сумской агроном Альберт. Они нашили на левой стороне груди 4 полоски; командиры батальонов - три, а командиры рот - две полоски. Казармы стали называться блоками, их было четыре: А, Б, С, Д. Из блока "С" нашу санчасть перегнали в блок "Д". "Так надо", - сказал лагерный переводчик Мишка Поляков.
         Из тех, кто был совершенно разут и раздет, организовали "роту босых". Зимой их по снегу за баландой пропускали без очереди.
         При Коварике началась паспортизация пленных. На каждого пленного в комендатуре была заведена учетная карточка. В то место карточки, где должно было быть фото, ставился отпечаток большого пальца. После чего пленный получал белый металлический номерок, который он должен был сохранять до смерти. А когда пленный умирал, санитар номерок переламывал пополам, одна половинка оставалась с умершим, а другая сдавалась в комендатуру и являлась доказательством того, что номер такой-то умер.
         Мой номер был 1370.

         Перед праздником Рождества Христова Шепетовский поп Галок обратился к жителям окрестных сел, чтобы те оказали помощь пленным. Это нашло горячий отклик у населения. В лагерь привезли много продуктов, но охранники забрали себе все хорошее и вкусное. Нам же на Рождество было выдано по две порции мерзлого хлеба. При этом немцы, выдавая продукты, нагло заявляли, что это подарок от бога и фюрера.
         Так прошли черные, кровью и слезами залитые, некогда не забываемые дни осени и зимы 1941 года.

         Наступил новый 1942 год. Со станции, куда на работу гоняли пленных, в лагерь приносили газету "Новая Шепетовщина", в ней писалось о победах немцев. Газету эту делал продажный журналист Варжанский. Но по лагерю упорно шли разговоры, что под Новый год советские самолеты бомбили Берлин. И мне очень хотелось, чтобы самолеты на Берлин летели именно над Шепетовкой.
         Саша Пахомов (рабочий по кухне, но жил с нами) рассказывал, что фрицы на кухне уже больше не кричат: "Москва капут!", что гадов в пух и прах разбили, и что немецкие войска отскочили от Москвы километров на 400 на запад. Саше об этом рассказал работник с железной дороги.
         Саша Пахомов достал где-то географическую карту, и мы сидели на ней, прокладывая по освобожденным городам линию фронта, а потом передавали это друг другу под большим секретом. От всех этих радостных вестей замирало сердце, хотелось кричать "Ура!", поднималось настроение, крепла вера в наше освобождение. И только потом я узнал, что это воентехник 1-го ранга Абрамов, лежавший в госпитале под видом раненного, сумел смастерить радиоприемник и слушал Москву. Вот это герой! Вот откуда мы получали вести о победах Красной Армии.

         В марте 1942 года, когда стало теплее, нас, только что начавших ходить после болезни, заставили рубить лед, убирать казармы. Комендант Коварик, ехидничая, говорил, что скоро в лагере будем сажать цветы. Он даже пытался организовать драмкружок и струнный оркестр, но из этой затеи ничего не вышло, голодным, огрубевшим, униженным пленным, одетым в одежды - рубища, как-то было не до театра и оркестра.
         В апреле был ликвидирован 2-й Шепетовский лагерь, где содержались украинцы. К нам в санчасть перешли врачи: Иванов, Талев, Илющенко, Хомячков Алексей Семенович, фельдшера Бодня Николай, Мошев Миша, Качалин, Зубцов. Начальником госпиталя стал Яблонский. Балабаев (зверь) уехал в Германию. Был слух, что новый наш начальник в Красной Армии был лишь санинструктором, но он хорошо знал немецкий язык, поэтому и был назначен начальником.

         Летом 1942 года, когда фашисты рвались на Кубань, в Шепетовке появился белогвардейский казачий штаб по организации белых банд. В лагере появились казаки с черными чубами и красными лампасами. Они призывали всех идти добивать Красную Армию.
         Когда прибывал новый эшелон с пленными казаки и немцы отбирали у них все, что им понравилось, продавали и на вырученные деньги кутили в городе. Среди пленных они пытались найти судимых по 58 ст. уголовного кодекса, раскулаченных, бывших тюремщиков, да и просто обиженных Советской властью, но таких среди пленных было мало. Выявленных перегоняли в другую казарму, проверяли, чтобы среди них не оказалось комиссаров, а потом их учили убивать, убивать советских людей - своих жен, матерей, отцов и детей. Было и так, что прибывших с эшелоном нацменов сразу всех загоняли в казачий лагерь, а потом им объявляли, что они теперь казаки. И запуганные люди становились на путь предательства.
         Но в казаки записывались и специально, чтобы впоследствии бежать, и в лесах найти дорогу к партизанам. Рассказывали, что один политрук даже заделался у казаков попом, хорошо служил молитвы, даже вошёл в доверие, а потом целую роту с оружием увел в лес.
         Первые дни записавшихся в казаки кормили той же баландой, что и нас, но с ними целый день проводили занятия. Голодные плохо выполняли команды, и их били, били до крови, а мы из своих казарм все это видели и радовались, что этих предателей так избивают. Немецкие инструкторы заставляли казаков ходить и исполнять строевые песни. Смешно было наблюдать, как поддерживая друг друга, чтобы не упасть, "казаки" сиплыми голосами тянули: "…есть, что кушать, есть, что пить и девчоночку любить".
         Многие из казаков получали баланду в свои деревянные башмаки. Чавкая и давясь, они глотали баланду из башмака, только что снятого с ноги, а потом спешили на молитву. Ну а после молитвы им отводилось специальное время для "побивания" вшей.
         После проверки и обучения казачьи атаманы увозили казаков служить Гитлеру.

         С пленными мусульманами немцы придумали делать следующее: среди пленных нашли муллу, ему сделали возвышение, одели в голубой кафтан, и в определённое время он голосом созывал верующих на молитву.
         До поздней осени мулла совой орал на весь лагерь. За эту свою работу он получал две порции баланды. Рядовые же мусульмане никакой добавки не получали, и в конце концов мулла остался один.

         Временные успехи вскружили немцам голову, и они еще больше озверели. Сразу же была уменьшена порция баланды. Вместо 200 грамм суррогатного хлеба стали выдавать 150. В хлеб еще больше стали добавлять древесных опилок. Но часто не давали и этого.
         Унтер-офицер Штейн, что командовал госпиталем и санчастью, мясник по специальности, при посещении лагеря всех обыскивал. Яблонскому он приказал, чтобы с умерших снимали все догола, стирали и это сгнившее белье сдавали ему.

         Из лагеря было видно, как по железной дороге на восток шли поезда с танками, пушками, но и на запад проходило много эшелонов, которые везли разбитую технику.
         Среди моих товарищей не было нытиков, раскисших маловеров, все верили в победу Красной Армии. Особенно мне нравился Мошев Миша, Бодня Николай и Качалин.
         Кухонный рабочий Володя Курочкин предложил полицаю из казаков, который охранял лагерь, обменять кусок конины на сигареты. Голодный немецкий пёс согласился, и бросил через проволоку десяток сигарет. Обратно ему Володя бросил завернутое в бумагу мясо. Ошалев от радости, полицай развернул сверток и увидел, что в бумагу завернут синий член мерина. От досады и злобы он даже выстрелил и пообещал найти Володю для расправы.

         Опять наступила осень. Еще оставшиеся в живых обитатели лагеря голодные, замерзшие и грязные, залезали в свои каменные мешки. Вновь одолевала тоска от вида ежедневных смертей. Старели лица, седели головы, выпадал волос. Что нам в плену предстоит еще испытать?
         Почему меня не убили в первые же дни войны, как бы было хорошо погибнуть в бою и не мучиться здесь, не видеть страдания других, не видеть смерти в позорном плену. Голова пухла от раздумий.

         В начале зимы к нам в санчасть пришли работать Гриша Добрынин (Герой Советского Союза, танкист, звание получил за Ростов, один глаз не видел), врач Криванчиков Алексей, инженер Мороз, а привел их Пахомов Саша. Все ребята просто бредили побегом, всей душой они ненавидели фашистов.

         Уморив голодом более тысячи пленных осенью 41-го и в течение 42-го года, фрицы начали проявлять какую-то "заботу" о нас. В лагере сделали баню, в которой, правда, пленные частенько угорали, а в дезкамере сгорали их лохмотья. И погорельцам приходилось теперь полуголыми стоять зимой за баландой.

         Как-то девушки, работавшие в госпитале, из тоски по Родине и дому, запели советскую песню, где были слова о Сталине. Что тут началось. Часовой поднял тревогу, девушки на три дня лишились баланды. Кроме того они попали в список на отправку в Германию.

         Медленно, мучительно тянется зима, кажется, что уже разучился читать, писать, думать по-человечески. Уткнувшись в фуфайку, плачу. Плачу за все перенесенное, за неизвестное завтра, за родной дом, за свою семью. Самый сильный духом среди нас - врач Кривинчиков. Он говорит нам: "Хватит. Как-нибудь дотянем до весны, а там убежим, обязательно убежим". И вроде становится легче.

         В марте из Ростова прибыл эшелон с обмороженными пленными. Из распухших рук течет гной, под глазами водяные мешки, из-под которых не видно даже глаз, кругом стоит запах разлагающихся тел. Прибывшие просят баланды, пить, курить. "Десять дней не кормили, сволочи", - говорит один из них.
         Врачи производят сортировку: у кого в глазах стоит смерть - тот отправляется в Славутский лагерь; кого еще можно лечить - в Шепетовский лагерь; кто может двигаться - в команду "слабаков". Шепетовский лагерь - пересыльный.

         На 1-е Мая нам приготовили "праздничную" кашу. В котлы засыпали просяную и овсяную мякину и выдали еды на 0,5 литра больше, чем всегда. "Праздничная" каша застревала в зубах, её трудно было проглотить. Люди отплевывались, промывали горло, многие отказывались её получать. Лагерь объявил голодовку.
         По этому поводу в лагерь прибыл начальник гарнизона Шепетовки - толстый одноглазый полковник. К вечеру сварили бураковую баланду, но пайку деревянного хлеба не дали.
         Ради "замирения" пленных погнали в баню и выдали поношенное обмундирование: французское, мадьярское, польское и пр. Лагерь по виду стал многонациональным.
         Заодно в бане при выдаче белья немцы среди пленных устроили поиск обрезанных. На другой день в блоке "А" нашли повесившегося еврея. Он покончил с собой, боясь разоблачения.

         В начале мая по лагерю пошли разговоры о том, что немцы запросили мира, что они отступают на старую границу. В лагере знали, что в тылу немецких войск развернулось массовое партизанское движение, передавались рассказы о подвигах отрядов Ковпака, Калашникова. И в Шепетовском гарнизоне стали чаще устраиваться боевые тревоги, нарушалось железнодорожное движение. Однажды я видел, что на станцию паровоз притянул два сгоревших вагона.

         В конце мая в лагерный госпиталь с проверкой приехал из Берлина какой-то немецкий военный врач. Наши доктора стали жаловаться ему на плохие условия, отсутствие лекарств, на голод. Но на все жалобы ответ был один - больным нужно резать языки за вредные разговоры и слухи. Обругав лагерных врачей, проверяющий уехал обратно в Берлин.
         Вскоре лагерный госпиталь перевели на территорию лагеря, а в бывшем госпитальном здании разместились немцы. Теперь начальником госпиталя стал врач Золин Иван Кузьмич. Яблонский ушел обслуживать казаков, и, как будто, даже был расстрелян как еврей. А Миша Гаджиев бежал в лес к партизанам.

         После Коварика комендантом лагеря был назначен какой-то капитан (фамилия не помню). Свою деятельность на новом посту он начал с того, что приказал пленным, для "собственных нужд" вырыть две глубокие ямы.
         На работу в город команды пленных отправляли все меньше, а если отправляли, то конвой увеличивали почти вдвое. Это стали делать после того, как несколько человек сбежали из рабочей команды, обезоружив охрану. Летчик, капитан Василий Пшеничный и танкист (Герой Советского Союза) Григорий Добрынин, работая в лесу за лагерем с группой из 8 человек по заготовке дров. Оглушив одного часового и бросив его в болото, обезоружив второго, и с двумя винтовками ушли в лес к партизанам.

         Как-то в санчасть к Леше Могилеву пришел молодой парень и стал расспрашивать о настроении пленных, почему мы не в казаках, с кем дружим, и т.д. В конце беседы он обещал помочь организовать побег из лагеря. Мы очень ждали следующей встречи с ним, но он больше не пришел.

         У раздачи стоит длинная очередь пленных, чтобы получить причитающуюся порцию баланды. Стоят под палящим летним солнцем до предела истощенные, оборванные, грязные, обросшие люди. Кто уже стоять не может, те сидят на земле, переползая по мере движения очереди.
         В конец очереди пристраиваются шесть человек. Это санитары санчасти во главе с Ваней Ананских. Сегодня они задержались. Отвезя к яме очередную телегу с умершими, ждали пока пришедшие из города женщины, осмотрят труппы в поисках своих близких.
         Получив баланду, Иван возмутился, что ему налили меньше нормы, и потребовал долить котелок. В ответ охранник ударил Ивана черпаком по голове. Иван Ананских не стерпел, и швырнул в немца котелок с баландой. Испачканный фриц засвистел в свой свисток, сбежались солдаты, схватили моего друга и начали его избивать. Через 7 дней карцера Ваню отправили в Германию.
         Четыре дня отсидел в карцере и Володя Дырочкин за то, что съел лишний кусочек конины.

         Историческая битва на Курской дуге в пыль перемолола фашистские орды. Враг не выдержал мощных ударов Красной Армии и побежал на запад. Началось победное шествие нашей армии на Запад. "Задержать" наступление Красной Армии отправили мясника-Штейна. Его заменил "идиот" Гайсиш [фамилия очень неразборчиво написана - примечание редактора]. В лагере из числа пленных отбирают комсостав и отправляют в Германию: регистратора госпиталя капитана Бротановского, воентехника Абрамова, майора Дергачева и др. В дороге они бегут из вагона. Об этом побеге в лагерь сообщили рабочие с железной дороги.
         Новым регистратором в госпитале стал профессор математики Полянский Алексей Тарасович. Зная мои настроения, он предлагает мне помогать ему вести учет больных. Долгими часами мы ведем с ним разговоры о войне. Он был большим патриотом, проклинал фашистов и готовился вместе с нами к побегу.

         Из-за Днепра в лагерь стали привозить гражданское население. Немцы "драпают", на запад прут поезда с разбитой военной техникой, а мы смотрим на это, и радуемся.
         Лагерь обнесли еще одним рядом колючки, увеличилось количество охраны, в казармах сделали запоры, окна опутали колючей проволокой, на ночь стали выпускать собак. При отправке партии пленных в Германию, каждого тщательно обыскивают. И все же в пути из вагонов некоторым пленным удается бежать. И в этом "виноваты" наши врачи: Никитин, Севастьянов, Копкин и др., которые снабжали, отправляемых в Германию, металлическими предметами и учили, как эти предметы спрятать от обыска, вкладывая (даже маленькие ножички) в задний проход.

         С лагерной гауптвахты сумел бежать Борис Ефимов. Дерзкий побег совершил Петр Попов, работавший поваром на лагерной кухне. Это был высокий блондин с голубыми глазами, молчаливый, в отношении с другими пленными держал себя отстраненно.
         В один из дней июня 1943 г. рано утром в санчасть влетели фрицы. Ругаясь и толкая пленных винтовками, лупцуя кулаками, ногами, палками, они построили врачей и санитаров и долго нас считали и пересчитывали. Вскоре мы узнали, что случилось. Как оказалось, ночью Петя Попов недалеко от санчасти проделал проход в трех рядах колючей проволоки и бежал из лагеря вместе с полицейским, который охранял этот участок внешнего ограждения.
         По случаю этого побега в лагере даже появился немецкий генерал. Теперь нас начали строить на плацу и помногу раз пересчитывать, а ночью казармы стали охранять с собаками.
         Побег Попова еще больше вселил в нас желание добыть себе свободу. С Витькой Жаровым мы начали следить за немецкой охраной. О подготовке к побегу знали многие: Мартынушкин Иван, врач Копкин Алексей Тарасович. Они тоже хотели рискнуть с нами.

         В госпиталь нагрянули гестаповцы и начали искать евреев. Все чаще повторяю когда-то заученные слова Николая Островского, мимо домика, которого я не раз прохожу по пути в госпиталь: "Самое дорогое у человека - это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное, чтобы умирая смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы одному - самому прекрасному в мире - борьбе за освобождение человечества".

         В августе привезли пленных из Днепропетровска. Среди них я нашел своего товарища по Мичуринску Гришу Андреева. За годы плена ему много пришлось пережить, перестрадать. Он бежал, но был пойман. Мы решили не расставаться. Дружба в неволе, в горе, в муках - самая чистая и верная дружба.

         Сокрушительными ударами Красная Армия гонит гитлеровские орды на запад. Освобождена столица советской Украины - город Киев. На разрушенном Крещатике 7 ноября состоялся парад победителей. Скоро Киев снова зацветет каштанами.
         Фрицы цепляются за каждый выгодный рубеж, но уже ничто не может остановить победное наступление Красной Армии.
         Жестокие бои идут на подступах к Новоград-Волынскому, Казатину, Житомиру. На запад спешат тылы фронтов, вывозя награбленное на Украине добро.
         Шепетовский железнодорожный узел почти полностью прекратил работу. Летят под откос вражеские эшелоны. Страх царит среди охраны лагеря. Чувствуют они скорую расплату за все сотворенные ими зверства, за тысячи замученных в лагере.

         Морозное декабрьское утро. Северный ветер свистит сквозь частые ряды колючей проволоки.
         Сегодня охранники с собаками ранее обычного идут открывать двери казарм. Криком и лаем, толкая прикладами, поднимают они пленных. Дрожа от холода, мы получаем по пол-литра кислого "кофе" и двести грамм "хлеба". Солдаты рыщут по всем углам казарм. Шепотом перекатывается по рядам, что, наверное, нас погонят в Германию, что Шепетовка эвакуируется.

         На шоссе немцы устанавливают пушки.

         Нас разбивают по сотням. Рядом стоит конвой, жрет хлеб с маслом. В голове одна мысль - бежать. "Надо бежать", - говорит и Гриша.
         У склада с награбленным добром небольшая задержка, немцы раздают пленным разноцветные шинели, чтобы в другом лагере их с нас снять.

         Нас куда-то погнали. Мирные жители на нашем пути, выбегая из домов, суют нам краюхи хлеба, картошку, обливая их горькими слезами.
         А в небе летят самолеты с красными звездами - вестники близкой свободы.

         Воет ветер. Дорога скользкая, подвертывается левая нога, и я падаю на дорогу. Встаю с трудом, очень болит колено.
         Первый ночлег в Заславе (так в документе; Изяслав, - примечание редактора). Нас загнали в конюшни, где когда-то располагалась кавалерийская часть. Голодные, с потертыми ногами, улеглись мы на мерзлую землю.
         Утром солдаты с собаками на поводках согнали нас для получения "кофе", но далеко не всем оно досталось. Утром же я узнал, что сбежали: врач Цыбулин, Саша Данилин из Рязани, Николай Смирнов, Фардзинов и еще 2 санитара. И мы обязательно сбежим - надо рисковать, или придется погибнуть.
         На следующий день снова тронулись в путь. Идем медленно, но без остановок на отдых. Колонна с каждым днем уменьшается. Голодные, уставшие люди падают. Немцы собирают упавших, их как дрова бросают на крестьянские повозки, где они и умирают.
         К вечеру добрели до большого села, загнали нас в разбитые конюшни. В окнах стекол нет, в проемах свистит ветер. Сильно болит распухшая нога. В голове засела одна мысль - завтра в дороге упаду, и меня пристрелят. Эти думы не дают покоя. Какой уж тут сон.
         Ночью охранники пускают ракеты, лают собаки.

         Утром разыгралась метель. Закрывая лицо от колючего снега, пленные бредут боком к ветру, прижимаясь, друг к другу. Вот падает Алексей Тарасович Полянский, он просит, чтобы его пристрелили, и не мучили. Два фрица берут его за руки и ноги и бросают в сани. Больше Полянского я не видел. Какой замечательный это был человек.
         А вот Витя Жаров (он еще в лагере говорил, что приходится племянником артисту Михаилу Жарову), рискуя получить пулю, в метельной кутерьме скользнул к ближайшей хате и скрылся из виду.
         Когда же и я смогу также. Но пока я с трудом уду, держась за повозку.
         На ночевке в очередной конюшне спал, зарывшись в мякину. Ноге нужно тепло.
         Двое пленных, которые в углу конюшни спрятались под кучей соломы, в надежде, что утром их не найдут, были ночью вынуждены просить остальных, чтобы на эту кучу соломы не испражнялись.
         Ночью обвалился сарай, где разместились немцы-колонисты, уходившие от приближавшегося фронта. Завалило повозки со скарбом, лошадей, коров. Пленных подняли и заставили разбирать обломки.

         На дороге лежат два замерзших трупа. Видимо побег не удался. Немцы-охранники штыками их сбросили в старицу.
         В одном из сел, охранники под расписку сдали старосте человек 30-40 умирающих пленных. "Отойдут, - сказал фриц, - отдадите снова на этап".

         Прошли местечко Купель. В одном из сел останавливаемся на "отдых". Село называется Большая Писаревка. [10]
         Пленных, как стадо овец, загоняют в большую кирпичную конюшню. Санитары и врачи забиваются в отделение, где раньше содержались телята. Врач Золин Иван Кузьмич чем-то растирает мою распухшую ногу, обертывает ее рваной фуфайкой. Нога согревается, начинает чувствоваться покалывание. Это хороший признак.
         Все мы хорошо знаем друг друга, поэтому открыто ведем разговор о побеге. Поскольку завтра нас будут грузить в вагоны. И я молю ногу, молю до слез, чтобы она перестала болеть. Гриша Андреев меня успокаивает, говорит, что все будет хорошо. Сейчас мы начнем рыть подкоп под фундамент.

         Ночью никто не спал. Один из пленных, видимо сошел с ума, бегал, что-то кричал, до тех пор, пока не свалился у двери и не умер.
         Рано утром были слышны выстрелы, наверное, по бежавшим из конюшни пленным.

         Открылись двери, медленно на мороз выходят люди. Ноге стало лучше, полегчало и на душе. Теперь я могу двигаться.
         Глазами ищу Гришу или Ивана Мартынушкина, но их не видно, возможно это они ночью и бежали.
         Посмотрел кругом. Охраны не так уж и много, между сараем и дорогой нет никого, и только дальше, из села поодиночке идут в нашу сторону фрицы. Сердце рванулось, зовет куда-то, не хочет стоять на месте. По телу пробежала нервная дрожь, предчувствие, что сейчас должно произойти что-то очень важное в моей жизни. И в голове молотом: "Беги! Беги!".
         Около меня Василий Данилин (наш аптекарь), Бадня, Мишка-парикмахер и др. Как будто кто внутри дернул меня: "Ну, кто со мной? Сейчас покажем, кто мы есть!" И отошел от остальных.
         Иду на ставок, что за конюшней. За мной Данилин. Другие стоят. Подходим к проруби, я достаю воду и поливаю на руки Вальке, что-то ведь надо было делать. Старики, что везли больных, подвели лошадей и начали их поить.
         Метрах в 50-ти от нас по тропе прошел фриц. Сдерживая дрожь в ногах, я уже в четвертый раз достаю воду и медленно лью на руки Василия. Дальше оставаться здесь нельзя. Это может вызвать подозрения у немцев. Пленные стоят толпой неподалеку, им нас хорошо видно.
         Под углом в 45-50 градусов от конюшни проходит дорога, влево от дороги стоит сарай. К нему мы и пошли. С каждым шагом мы уходим к свободе.
         Сарай набит телочками и бычками. Охраняют их два старика и молодой парень. Парень быстро сообразил, кто мы такие есть, и чего пришли. Сказал: "Идите вот этой балкой на село. Сарай вас будет заслонять от немцев, которые охраняют пленных. Здесь не спрячетесь, скот тоже отправляют в Германию".
         И мы пошли. Шли не оглядываясь. Теперь уже дело сделано. Мы в бегах.
         Я нащупал в кармане листок бумаги со своим адресом, написанным еще давно в лагере. Может быть, кто и сообщит родным, если погибну.
         Шли друг за другом. Ныло сердце, про себя твердил одно и то же: "Не видят, не видят…".
         Вышли на сельские огороды. Прислушались. Рычание моторов машин, значит, в деревне немцы. Около крайней хаты погреб - нырнули в него. Сидим - не дышим. Только мыши пищат.
         Наконец машины двинулись, шум моторов стал удаляться.

         К двери погреба подбежал мальчик лет 10-12, открыл её, увидев нас, убежал. И в это время мы услышали, что будто по нашим следам кто-то идет. Замерли прислушиваясь. Оказалось, что это был Кирьянов Василий - комендант нашего госпиталя.
         Теперь нас уже трое. Два Василия были друзьями по лагерю. Кирьянов рассказал, что нам повезло, происходила смена конвоя, и что кое-кто из пленных сбежали еще раньше нас.

         В погреб заглянула хозяйка хаты и, ни слова не говоря, ушла к соседям. Нас это удивило и насторожило. Оставаться здесь было нельзя. И мы вылезли из погреба, и пошли от деревни в поле. К нашему счастью скоро мы наткнулись на небольшую лощину, а поднявшаяся метель, стерла наши следы.
         Лощина увеличивалась в размерах и повернула в сторону. Неужели ушли? Неужели мы на воле? Трудно было в это поверить.

         Из куста выскочил заяц. Немного погодя показался большой скирд. Подошли к нему, забрались на самый верх, зарылись в солому. На душе стало легче. Свобода! Какое же это огромное счастье, какие это прекрасные минуты.
         С макушки скирда было видно, как по дороге через белое заснеженное поле тянулась черная лента бредущих пленных. Колонна ушла. Ушла без нас. А мы, счастливые, сидим в соломе, без колючей проволоки и фрицев-людоедов.

         Посовещавшись, решили возвращаться в Славутские леса.
         Морозный вечер. Под ногами хрустит снег. Время уже за полночь. Впереди показался хутор. Решили зайти попросить поесть и узнать где мы находимся.
         Дверь открыла старушка. Слышно было, как в хате захрюкал поросенок. Молодая женщина стала накрывать на стол. Поставила картошку, хлеб, молоко. Вот он, наконец, наш чистый, душистый хлеб, так часто снившийся мне. Мы уже забыли его вкус и запах. Наконец-то опять можно взять краюху настоящего хлеба в руки, нюхать его, целовать, не жевать, а впитывать всю его сладость.
         С дикой жадностью съели мы предложенное угощение, поблагодарили. Старушка поняв, что мы не наелись, отрезала нам еще по куску хлеба на дорогу.
         Ориентиром нам стала Купель. Из села летели ракеты, трассирующие пили. Мы на воле, но кругом немцы.

         До утра просидели в скирде, немного поспали. Днем шли не спеша, отдыхали в копнах. Ночью опять решили зайти в село, поесть и попросить гражданскую одежду. Женщина, смело открывшая нам дверь, дала хлеб, кусок сала. Есть старались не спеша, но это никак не получалось.
         Но на ночевку она нас не пустила, сказала, что нас не знает, и что в эти страшные дни, боится у себя оставлять незнакомых людей.
         Переночевали у добродушного хозяина соседней хаты. Было ему лет 50. Кто мы он не расспрашивал, да это и так было понятно. Нарезал нам сала, выложил хлеб. Поведал, что ночевать нас не пустили в дом старосты, что он был дома, и что сейчас стал боязливым, поскольку служил хорошо немцам.

         Утром двинулись дальше в район Купель, как нам и советовал старик. Двигались полями, старались по балкам.
         Рано утром следующего дня вышли к небольшому хуторку. У первой же хаты в холщевой накидке стоял мужчина. Подошли к нему. Он рассказал, что немцев на хуторе нет, пригласил в хату. С виду жил он не плохо. Дома были отец, мать, жена, двое детей. Звали его Сидором. Посадил к столу. Налил по рюмке свекольного самогона.
         Сидор поведал, что фронт в Шепетовке, по вечерам видны зарева пожаров и артиллерийского огня. Что скоро начнется наступление Красной Армии, и что в округе действуют партизаны. Также Сидор рассказывал о том, что немецкие тылы день и ночь спешат уйти на запад, грабят население, ищут партизан, сбежавших пленных. Посоветовал переждать 3-4 дня, пока проедут тылы, заодно и лучше узнаем обстановку в районе Шепетовке. Возможно, что увидим и партизан. Он не возражал, если мы останемся у него. Дал нам холщовые накидки, какие носят местные. И мы стали такими же, как и жители деревни.
         На третий день, на хутор приехали немцы-колонисты и учинили настоящий разбой. Забрали гусей, уток, несколько свиней, домашние вещи, подняли стрельбу, и обещали завтра еще вернуться. Было видно, когда Сидор рассказывал об этом, что он боится и за свою судьбу, и за нас. Мы поняли, что оставаться тут было опасно, и что нам лучше уйти. Распрощавшись с Сидором, пошли дальше, как он посоветовал.
         Двигаясь вдали от больших дорог, пришли мы на хуторок, который назывался Дворики. [11] Был поздний вечер. Только в четвертой по счету хате, нам решились открыть. Жил в ней Семён Войцеховский, в прошлом колхозный тракторист. Принял нас радушно, даже, можно сказать, ласково. Рассказал, что в соседних селах зверствуют отступающие фрицы, ищут партизан, что на днях расстреляли пойманных бежавших из плена солдат, но на этот хутор, поскольку стоит он на отшибе, немцы пока не заглядывали. Также Семен рассказал, что несколько дней тому назад на хутор приходили партизаны. Нам посоветовал немного переждать, чтобы не попасть в лапы к немцам, которых сейчас в окрестных селах полно.
         Ночевать меня Семен оставил у себя, а Кирьянова и Данилова отвел к Викте и Фене - пожилым женщинам, проживающим на хуторе.

         День и ночь по дорогам на запад идут отступающие немецкие, мадьярские, румынские части, а также разная продажная сволочь, которая боится мести за все сотворенные ими злодеяния.
         Через два дня, в обед на хуторе неожиданно появились повозки с немецкими колонистами. Прибежал испуганный Семен, предупредил, что мне надо срочно спрятаться. До позднего вечера я просидел на его огороде в яме, где брали глину.
         Вечером Семен отвел меня к Наталке Козик. Ее мужа Степана, немцы угнали в Германию. Рассказывая о нем, она плакала и проклинала немцев.

         На хуторе Дворики мы прожили до марта 1944 г.

         Началась оттепель. Запахло скорой весной. Но ничего не радовало нас. Нужно действовать, надо идти к своим в лес, идти к линии фронта. И мы решили уходить из хутора.
         Неожиданно в соседнем селе Волица (село в Хмельницком районе Хмельницкой области Украины) раздались шум, крики, плач, смех. С хутора в село побежали женщины, дети. Возвратившись, наперебой рассказывали, что в Волице были наши танки. Потом танки поехали на Проскуров (ныне Хмельницкий) и Староконстантинов.
         Радости нашей не было предела. Не помня себя от счастья, бежим мы в Волицу, бежим, что есть силы, бежим, а ноги будто стоят на месте. Вот, наконец, и первые хаты. В селе народу - не сосчитать. Все от мала до велика выбежали на улицу. В руках у них хлеб, молоко, сало. Они угощают своих освободителей, которых они три года ждали, проливая горькие слезы, в немецкой неволе.
         В конце села у ветряной мельницы застряли две автомашины. Я догнал ремонтную машину, прыгнул на ступеньку, открыл дверцу машины и увидел бойцов в фуфайках, в ушанках с красной звездочкой и дух у меня перехватило от радости. Я просил их взять меня с собой, сегодня же с винтовкой на фронт бить фашистов, за все муки и страдания что перенес, за гибель тысяч советских людей. Но солдаты мне пояснили, что через день-два в село придет полевой военкомат, нас призовут и пошлют на фронт.
         На следующий день в Волице разместился штаб 99-й танковой бригады. Сказали, что призывать нас будут завтра.

         Полевой военкомат направил меня в 177-й запасной полк, а оттуда на фронт в 504 стрелковый полк 107-й стрелковой дивизии.
         Снова я среди своих боевых друзей, с оружием в руках уничтожавших гитлеровских гадов - кровожадных фашистов. После черных дней, проведенных в фашистском плену, хотелось обнять каждого советского человека, хотелось бегать до горизонта, рассмотреть все освобожденные земли. Хотелось целовать свободный воздух, землю.

         На фронте под грохот артиллерии и свисте пуль я был весел и был готов выполнять любые задания командования. Мне хотелось встать у пушки и стрелять из неё день и ночь без устали, чтобы скорее войти на немецкую землю, стереть с лица земли фашистов, фашизм, глубоко вспахать и посеять семена новой Германии. Кончилось моё "Черное время", снова начались дни счастья, радости и борьбы.

Лето 1946 года
Село Новое Тарбеево

         1 - В оригинале - город Коломыя. Правильно - город Калуш. Поскольку г.Коломыя находился в полосе действий 58-й горнострелковой дивизии. 44-я дивизия не могла проходить через этот город. Вернуться к тексту
         2 - В настоящее время - город Ивано-Франковск. Вернуться к тексту
         3 - В настоящее время - город Хмельницкий. Вернуться к тексту
         4 - Здесь идет речь о боях под городком Липовец Винницкой области, когда 22 июля 1941 г. 44-я дивизия разгромила словацкую Быструю (моторизованную) бригаду. Вернуться к тексту
         5 - Дивизионный обменный пункт. Вернуться к тексту
         6 - Здесь автор ошибается. Лейтенант Дырда Петр Федосьевич служил командиром взвода в 12 обс 44-й дивизии. Вернуться к тексту
         7 - Так в воспоминаниях. Правильно деревня называется Корытно-Забугское. Вернуться к тексту
         8 - Вика (лат. Vicia) или Горошек, - крупный род цветковых растений семейства Бобовые (Fabaceae).
         Вика используется, как корм для скота. Виковые зёрна, раздробленные или в виде муки, варёные в смеси с отрубями, употребляются для откармливания рогатого скота и овец, хотя вследствие горечи (содержания в их оболочке наркотического вещества) неохотно поедаются животными. Вернуться к тексту
         9 - Эпидемия тифа в Шепетовском лагере военнопленных была использована для заражения тифозной вошью немецкого гарнизона лагерей "гросс-лазарет Славута" и Шепетовки, а также для искусственного заражения других мест нахождения немецких солдат. Эта операция проводилась подпольным комитетом, которым руководил работавший ведущим хирургом немецкого госпиталя и лагеря военнопленных "гросс-лазарет Славута" Михайлов Ф.М., впоследствии казненный немцами 2 августа 1942 г. Вернуться к тексту
         10 - В настоящее время - село Писаревка. Вернуться к тексту
         11 - Хутор Дворик Базалийского района Каменец-Подольской, а с 1954 г. Хмельницкой области. Вернуться к тексту